Этот грандиозный проект удалось осуществить благодаря тому, что Пол Маккартни, Джордж Харрисон и Ринго Старр согласились рассказать историю своей группы специально для этой книги. Вместе с Йоко Оно Леннон они участвовали также в создании полных телевизионных и видеоверсий "Антологии Битлз" (без каких либо купюр). Скрупулезная работа, со всеми известными источниками помогла привести в этом замечательном издании слова Джона Леннона. Более того, "Битлз" разрешили использовать в работе над книгой свои личные и общие архивы наряду с поразительными документами и памятными вещами, хранящимися у них дома и в офисах. "Антология "Битлз" – удивительная книга. На каждой странице отражены личные впечатления. Битлы по очереди рассказывают о своем детстве, о том, как они стали участниками группы и прославились на весь мир как легендарная четверка – Джон, Пол, Джордж и Ринго. То и дело обращаясь к прошлому, они поведали нам удивительную историю жизни "Битлз": первые выступления, феномен популярности, музыкальные и социальные перемены, произошедшие с ними в зените славы, весь путь до самого распада группы. Книга "Антология "Битлз" представляет собой уникальное собрание фактов из истории ансамбля. В текст вплетены воспоминания тех людей, которые в тот или иной период сотрудничали с "Битлз", – администратора Нила Аспиналла, продюсера Джорджа Мартина, пресс агента Дерека Тейлора. Это поистине взгляд изнутри, неисчерпаемый кладезь ранее не опубликованных текстовых материалов. Созданная при активном участии самих музыкантов, "Антология "Битлз"является своего рода автобиографией ансамбля. Подобно их музыке, сыгравшей важную роль в жизни нескольких поколений, этой автобиографии присущи теплота, откровенность, юмор, язвительность и смелость. Наконец то в свет вышла подлинная история `Битлз`.
Антология The Beatles
Примечание от редакции
Об ансамбле "Битлз" написано множество книг. Эта отличается от остальных тем, что сами "Битлз" изложили свою версию событий вплоть до 1970 года. Цитаты Пола Маккартни, Джорджа Харрисона, Ринго Старра, а также дополнения Нила Аспиналла, сэра Джорджа Мартина и Дерека Тейлора взяты отчасти из интервью, на основе которых созданы телевизионные и видеоверсии "Антологии "Битлз". Кроме того, в книгу включены важные материалы, публикуемые впервые. Специально для "Антологии" были проведены подробные интервью с Полом, Джорджем и Ринго. Текст, приписываемый Джону Леннону, взят из обширных источников, которые собирались в течение нескольких лет по всему миру опять таки специально для этой книги. К этим источникам относятся печатные материалы и видеозаписи, частные и публичные архивы. Материалы расположены в хронологическом порядке и таким образом, чтобы повествование получилось связным. Чтобы читатель мог воспринимать слова Джона в соответствии с конкретным периодом, каждая цитата снабжена датой, когда она была произнесена, записана или впервые опубликована. Годы обозначены только двумя последними цифрами: к примеру, 1970 год обозначен в тексте как (70). Эти даты относятся ко всему текстовому фрагменту, вплоть до указанной даты. Лишь в нескольких случаях не удалось точно датировать цитаты (несмотря на то, что они содержат подлинные слова Джона). Они включены в книгу без указания даты. С целью создания дополнительного исторического контекста здесь же приводятся подлинные слова Пола, Джорджа, Ринго и других, относящиеся к периоду до 1970 года. Они также обозначены двумя последними цифрами, как и слова Джона. Во время работы над "Антологией" Джордж Харрисон, Пол Маккартни и Ринго Старр предоставили в распоряжение составителей свои личные архивы. Более того, был получен неограниченный доступ к фотографиям и документам из архива компаний "Apple" и "EMI". Эта книга была подготовлена к публикации сотрудниками редакции "Genesis Publications" для компании "Apple" при активной помощи ныне покойного Дерека Тейлора, который консультировал составителей до самой своей смерти в 1997 году. barracuda18659
Что я могу рассказать о себе такого, чего бы вы ещё не знали? Я ношу очки. Родившись 9 октября 1940 года, я появился на свет вовсе не первым из "Битлз". Первым из нас родился Ринго – 7 июля 1940 года. Впрочем, к "Битлз" он присоединился позднее остальных, а до этого он не только отпустил бороду, но и успел поработать барабанщиком в кемпинге "Батлинз". Занимался он и другой ерундой, пока наконец не понял, что уготовила ему судьба. Девяносто процентов жителей нашей планеты, особенно на Западе, родилось благодаря бутылке виски, выпитой субботним вечером; иметь таких детей никто не собирался. Девяносто процентов нас, людей появилось на свет случайно – я не знаю ни единого человека, который планировал обзавестись ребенком. Все мы – порождения субботних вечеров (80). Моя мать была домохозяйкой. А еще она была комедийной актрисой и певицей – не профессиональной, но она часто выступала в пабах и тому подобных заведениях; Она неплохо пела, умела подражать Кей Старр. Одну песенку она часто пела, когда мне был один год или два. Это мелодия из диснеевского фильма: "Хочешь, я тебе открою тайну? Только никому не говори. Ты стоишь возле колодца желаний" (80). Мои родители расстались, когда мне было четыре года, и я жил с тетей Мими (71). Мими объяснила, что мои родители разлюбили друг друга. Она никогда ни в чем не обвиняла их. Вскоре я забыл отца. Как будто он умер. Но маму я вспоминало постоянно, моя любовь к ней никогда не умрет. Я часто думал о ней, но долгое время не понимал, что она живет на расстоянии всего пяти или десяти миль от меня (67). Моя семья состояла из пяти женщин. Пяти сильных, умных, красивых женщин, пяти сестер. Одной из них была моя мать. Маме жилось нелегко. Она была младшей, не могла воспитать меня одна, и потому я поселился у ее старшей сестры. Это были удивительные женщины. Пожалуй, когда нибудь я напишу о них что нибудь вроде "Саги о Форсайтах", потому что именно они властвовали в семье (80). Мужчины оставались невидимыми. Меня всегда окружали женщины. Я часто слушал их разговоры о мужчинах и жизни, они всегда были в курсе всех дел. А мужчины никогда ничего не знали. Так я получил свое первое, феминистское образование (80). Больнее всего быть нежеланным, сознавать, что родители не нуждаются в тебе так, как ты нуждаешься в них. В детстве у меня бывали минуты, когда я упорно не замечал этой уродливости, не хотел видеть, что я нежеланный. Эта нехватка любви вливалась в мои глаза и в мой разум. По настоящему я никогда и никому не был нужен. Звездой я стал только потому, что сдерживал чувства. Ничто не помогло бы мне пережить все это, будь я "нормальным" (71). Порой я даже радовался тому, что у меня нет родителей. Родные большинства моих друзей мало чем напоминали человеческие существа. Их головы были забиты мелочными буржуазными опасениями. А мою переполняли мои собственные мысли и идеи. Я жил развлекаясь и втайне мечтал найти того, с кем можно поделиться мыслями. Большинство людей я считал мертвыми. Немногих – полумертвыми. Любого пустяка хватало, чтобы рассмешить их (78). Большинство людей всю жизнь находятся под чужим влиянием. Некоторые никак не могут понять, что родители продолжают мучать их, даже когда их детям переваливает за сорок или за пятьдесят. Их по прежнему душат, распоряжаются их мыслями и разумом. Этого я никогда не боялся и никогда не пресмыкался перед родителями (80). Пенни Лейн – район, где я жил с матерью, отцом (впрочем, мой отец был матросом и почти все время проводил в море) и дедом. Мы жили на улице Ньюкасл Роуд (80). Это первый дом, который я помню. Удачный старт: красные кирпичные стены, гостиная, которой никогда не пользовались, задернутые шторы, картина с изображением коня и кареты на стене. Наверху помещалось только три спальни; окна одной выходили на улицу, второй – во двор, а между ними была еще одна крохотная комнатка (79). Когда я расстался с Пенни Лейн, я переселился к тете, которая тоже жила в пригороде, в стоящем на полуотшибе доме с маленьким садом. По соседству жили врачи, юристы и прочие люди такого сорта, поэтому пригород ничем не напоминал трущобы. Я был симпатичным, аккуратно подстриженным мальчишкой из предместья, рос в окружении классом повыше, чем Пол, Джордж и Ринго, которые жили в муниципальных домах. У нас был собственный дом, свой сад, а у них ничего подобного не было. По сравнению с ними мне повезло. Только Ринго был настоящим городским мальчишкой. Он вырос в самом дрянном районе. Но его это не заботило; вероятно, там ему жилось веселее (64). Вообще же первое, что я помню, это ночной кошмар (79). Я вижу цветные сны, всегда сюрреалистичные. Мир моих сновидений похож на картины Иеронима Босха и Дали. Он нравится мне, я с нетерпением жду его каждый вечер (74). Один из часто повторяющихся снов, который я вижу на протяжении всей жизни, – это полет. Я всегда летаю, когда мне грозит опасность. Помню, еще в детстве я летал во сне, будто плыл по воздуху. Обычно я летал над хорошо знакомыми местами, там, где я жил. А иногда мне снились кошмары, в которых на меня надвигался гигантский конь или еще что нибудь страшное, а мне приходилось улетать. Когда такие сны мне снились в Ливерпуле, я объяснял их своим желанием покинуть город (71). В самых ярких сновидениях я видел себя сидящим в самолете, который пролетал над каким нибудь районом Ливерпуля. Впервые я увидел этот сон, когда учился в школе. Самолет летал над городом кругами, поднимаясь все выше и выше. Еще в одном классном сне я нахожу тысячи монет достоинством полкроны. А иногда я нахожу в старых домах клады – такие огромные, что мне их не унести. Я рассовываю монеты по карманам, нагребаю полные пригоршни, складываю их в мешки, но мне никогда не удается унести с собой столько денег, сколько мне хочется. Наверное, этот сон – отражение неосознанного стремления возвыситься или вырваться из нищеты (66). Поиски выхода снятся нам до тех пор, пока мы не находим его физически. Я его нашел (68). К своему родному городу я отношусь точно так же, как любой другой человек. Я встречал людей, которые терпеть не могут города, где родились и выросли. Наверное, потому, что там им жилось паршиво. Мое детство в Ливерпуле было счастливым и здоровым, и мне нравится вспоминать о нем. Это не помешало мне уехать и жить в другом месте, и все таки моим родным городом остается Ливерпуль (64). В Ливерпуль съезжаются ирландцы, когда у них кончается картошка, здесь же оседают чернокожие и трудятся, как рабы. Среди нас было немало потомков ирландцев, негров, китайцев и так далее. Ливерпуль – бедный, почти нищий город, здесь живется нелегко. Но его жителям присуще чувство юмора, потому что они часто страдают; они постоянно сыплют шутками. Ливерпульцы на редкость остроумны (70). А еще почти все они говорят немного в нос – наверное, из за аденоидов (64). Ливерпуль – второй по величине порт Англии. В XIX веке деньги делали на севере. Именно там жили отважные, грубоватые люди, среди которых часто попадались ничтожества. На нас, как на диковинных зверей, смотрели сверху вниз южане, лондонцы (70). [В Вултоне] было два знаменитых дома. Один – принадлежащее Гладстону исправительное заведение для мальчиков – был виден из моего окна. А за углом стоял дом под названием "Земляничная поляна" – старый викторианский особняк, превращенный в сиротский приют Армии спасения (наверное, раньше здесь была ферма, где выращивали землянику). В детстве я часто бывал там на садовых праздниках вместе с моими друзьями – Айвеном, Найджелом и Питом. Все мы подолгу болтались там и продавали лимонад в бутылках. Вот где всегда было весело! (80) В детском саду я тосковал. Я был не такой, как остальные. Всю жизнь я был не таким, как все. Это не тот случай, когда "потом он закинулся кислотой и проснулся" или "затем он выкурил косячок и пришел в себя". Каждый пустяк имеет такое же значение, как все остальное. На меня оказывали влияние не только Льюис Кэрролл и Оскар Уайльд, но и малолетние хулиганы, росшие бок о бок со мной и рано или поздно угодившие за решетку. С той же проблемой я столкнулся, когда мне было пять лет: "Со мной что то не так, потому что я вижу то, чего не видят остальные" (80). Я всегда был домоседом – думаю, как и множество других музыкантов, ведь музыку пишешь и играешь дома. В детстве мне хотелось быть художником или писать стихи, чтобы всегда быть дома (80). На чтение я тратил уйму времени. Мне никогда не надоедало сидеть дома. Это мне нравилось. Это я любил, наверное, потому, что рос единственным ребенком. Хотя у меня были сводные сестры, я жил один. Я играл сам с собой или сидел, уткнувшись носом в книгу (71). Я всегда мечтал стать художником и жить в маленьком коттедже у пустынной дороги. Для меня главное – написать короткое стихотворение или несколько картин маслом. Это похоже на сон – жить в коттедже и бродить по лесу (69). Я обожал "Алису в стране чудес" и нарисовал все персонажи этой книги. Я писал стихи в стиле "Бармаглота". Мне нравилась и "Алиса", и "Просто Уильям". Я сам сочинял приключения Уильяма, только главным героем в них был я. И "Ветер в ивах" мне нравился. Прочитав эту книгу, я заново пережил ее. Это одна из причин, по которой в школе мне хотелось быть заводилой. Я хотел, чтобы все играли в те игры, в которые хотелось играть мне, в те, о которых я только что прочел (67). На протяжении всех лет учебы в "Давдейле" [начальной школе] я дрался, побеждая тех, кто был сильнее, с помощью "психических атак". Я уверенно заявлял, что побью их, и они верили, что я на такое способен (67). Поскольку я не был привязан к родителям, я умел оказывать влияние на других мальчишек. Это подарок, который мне достался, – отсутствие родителей. Я часто плакал оттого, что у меня их нет, но вместе с тем с радостью сознавал, что у меня не все так, как у других (80). Однажды в меня стреляли за кражу яблок. Я часто подворовывал вместе с другом. А еще мы катались на задних буферах трамваев, ходивших по Пенни Лейн, и проезжали целые мили, ничего не заплатив. Меня все время била дрожь – так мне было страшно. Однажды я вообще чуть не свалился, катаясь таким образом (67). Среди своих сверстников я был большой шишкой. Я очень рано узнал уйму скабрезных шуток – их рассказывала мне девочка соседка (67). Никто не объяснял мне, что такое секс. Я узнал о нем из надписей на стенах. К восьми годам я уже знал все. Все демонстрировалось наглядно, все видели похабные рисунки, знали наперечет всевозможные извращения и гадости. Когда мы избавимся от угрызений совести и лицемерия, секс займет по праву принадлежащее ему место в обществе, станет неотъемлемой частью жизни. Эдинбург – моя заветная мечта. Эдинбургский фестиваль и парад в замке. Туда съезжаются оркестры всех армий мира, маршируют и играют. Всем нравились американцы, потому что они классно держали ритм, но еще лучше играли шотландцы. Я помню, какой восторг охватывал меня, особенно в самом конце, когда выключали свет и один парень играл на волынке, освещенный одним единственным прожектором. Вот это было да! (79) С раннего детства я был музыкальным и до сих пор удивляюсь тому, что этого никто не замечал и ничего не предпринимал, – может, потому, что это была непозволительная роскошь (65). [Однажды в детстве] я сам отправился в Эдинбург в гости к тете и всю дорогу играл в автобусе на губной гармошке. Водителю понравилось, и он пообещал завтра утром встретиться со мной в Эдинбурге и подарить мне новую, классную гармошку. Это ободрило меня. А еще у меня был маленький аккордеон, на котором я играл одной правой рукой. Я играл те же мелодии, что и на губной гармошке: "Шведскую рапсодию", "Мулен Руж", "Зеленые рукава" (71). Не помню, откуда она [губная гармоника] взялась у меня. Наверное, я выбрал самый дешевый из инструментов. Мы часто болтали со студентами, у одного из них была гармошка, и он сказал, что купит мне такую же, если к следующему утру я разучу песню. А я разучил целых две. В то время мне было лет восемь двенадцать. Словом, я еще ходил в коротких штанишках. В Англии есть экзамен, о котором каждому ребенку твердят с пятилетнего возраста. Он называется экзаменом для одиннадцатилетних. Если ты не сдашь экзамен для одиннадцатилетних, можешь считать, что твоя жизнь кончена. Это был единственный экзамен, который я когда либо сдал, да и то с перепугу. (После экзамена учитель обычно говорит, что теперь ты можешь делать все, что хочешь. И я начал рисовать.) (74) Я смотрел на сотни незнакомых детей [в средней школе "Куорри бэнк"] и думал: "Черт, с этой толпой мне придется драться всю жизнь", – совсем как в "Давдейле". Там было несколько настоящих крепышей. Первую же свою драку я проиграл. Я растерялся, когда мне стало по настоящему больно. Впрочем, всерьез драться мне не пришлось: я только бранился, орал, пытался увернуться от ударов. Мы дрались до первой крови. С тех пор, когда мне казалось, что противник сильнее меня, я предлагал: "Давай лучше бороться..." Я был агрессивным, потому что стремился к популярности. Мне хотелось быть лидером. Это лучше, чем всю жизнь оставаться размазней. Я хотел, чтобы все исполняли мои приказы, смеялись над моими шутками и считали меня главным. Поначалу я пытался вести себя как в "Давдейле". Там я хотя бы был честным, всегда во всем признавался. Но потом я понял, что это глупо, что этим я ничего не добьюсь. И я начал врать по любому поводу. Мими только однажды выпорола меня – за то, что я стащил деньги у нее из сумочки. Я часто брал у нее понемногу на всякие мелочи вроде машинок "Динки", а в тот день, должно быть, украл слишком много (67). Когда мне было лет двенадцать, я часто думал о том, что я, наверное, гений, но этого никто не замечает. Я думал: "Я или гений, или сумасшедший. Который из них? Сумасшедшим я быть не могу, потому что не сижу в психушке. Значит, я гений". Я хочу сказать, что гениальность, видимо, одна из форм сумасшествия. Все мы такие, но я немного стеснялся этого, как, например, своей игры на гитаре. Если гении и существуют на свете, то я один из них. А если их не существует, мне все равно. Так я думал в детстве, когда писал стихи и рисовал картины. Таким я стал не потому, что появились "Битлз", – я всю жизнь был таким. А еще гениальность – это страдание. Просто страдание (70). Я часто размышлял: "Почему я до сих пор не признан? Неужели никто не видит, что я умнее всех в этой школе?" (70) barracuda18659
Просматривая свой табель успеваемости, я видел одно и то же: "Слишком самодоволен и пытается скрыть это бесконечными шуточками" или: "Вечно о чем то мечтает" (80). Я мечтал все годы учебы в школе. Двадцать лет я пробыл в трансе, потому что невыносимо скучал. Из транса я выходил только вне школы – когда бывал в кино или просто гулял (80). Я часто злил старших, цитируя иронические стихи "Счастливый бродяга" в самые неподходящие моменты. Они зачаровывали меня. Мне казалось, читать их – все равно что жевать шоколад во время молитвы или пытаться утопить инструктора по плаванию. Словом, это было идиотской, безрассудной выходкой (63). Один учитель математики написал обо мне: "Если он не свернет с этой дорожки, то и впредь будет катиться по наклонной плоскости". Большинство учителей терпеть меня не могли, а я с радостью напоминал им о том, что они меня ненавидят. Но в каждой школе был хотя бы один хороший учитель – обычно это был учитель рисования, английского языка или литературы. Я успевал по всем предметам, связанным с искусством или литературой, но то, что касалось естественных наук или математики, я никак не мог понять (71). Когда мне было пятнадцать лет, я думал: "Разве не здорово будет, если я когда нибудь вырвусь из Ливерпуля и стану богатым и знаменитым?" (75) Мне хотелось написать "Алису в Стране Чудес", но стоит подумать: "Мне ни за что не превзойти Леонардо", – и постепенно склоняешься к мысли: "Что толку стараться?" Множество людей выстрадали больше, чем я, и многого добились (71). Я бы не сказал, что я прирожденный писатель, – я прирожденный мыслитель. В школе меня всегда считали способным: когда от нас требовалось вообразить что нибудь, вместо того чтобы зазубривать, я справлялся с заданием (64). В школе мы много рисовали и раздавали эти рисунки. У нас слепые собаки были поводырями зрячих (65). Наверное, у меня есть склонность к черному юмору. Это началось еще в школе. Как то однажды мы возвращались домой после актового дня – торжественного школьного собрания в конце учебного года. Ливерпуль кишит калеками, люди ростом с метр обычно продают газеты. Прежде я никогда не обращал на них внимания, но в тот день они попадались повсюду. Это становилось все забавнее, и мы хохотали до упаду. По моему, это один из способов скрыть свои чувства, замаскировать их. Обидеть калеку я не смог бы ни за что. Просто мы так шутили, таков был наш образ жизни (67). Все дети рисуют и пишут стихи, некоторые занимаются этим до восемнадцати лет, но большинство перестают лет в двенадцать, услышав от кого нибудь: "Ничего у тебя не выходит". Это нам твердят всю жизнь: "У тебя нет способностей. Ты сапожник". Такое случается со всеми, но если бы кто нибудь постоянно повторял мне: "Да, ты великий художник", – я чувствовал бы себя гораздо более уверенным в себе (69). Нам необходимо время, чтобы развиваться, надо поощрять нас заниматься тем, что нам интересно. Меня всегда интересовала живопись, я не утратил этого увлечения, но до него никому не было дела (67). Когда меня спрашивали: "Кем ты хочешь стать?" – я отвечал: "Наверное, журналистом". Я ни за что не осмелился бы сказать "художником", потому что в том кругу, где я вырос, – так я объяснял тете, – о художниках читают, их картинами восхищаются в музеях, но никто не желает жить с ними в одном доме. Поэтому учителя говорили: "Выбери что нибудь попроще". В свою очередь, я спрашивал: "А что я могу выбрать?" Мне предлагали стать ветеринаром, врачом, дантистом, юристом. Но я знал, что об этом мне нечего и мечтать. Выбирать мне было не из чего (80). В пятидесятые годы популярностью пользовались ученые. А всех людей искусства считали шпионами и продолжают считать (80). Даже в школе искусств из меня пытались сделать учителя, отговаривали меня заниматься живописью и твердили: "Почему бы тебе не стать учителем? Тогда по воскресеньям ты смог бы рисовать". Но я наотрез отказывался (71). В школе я узнал, насколько несправедливо общество. Я бунтовал, как все мои сверстники, все те, кто не вписывался в школьные рамки, и потому в каждом моем табеле из школы "Куорри бэнк" можно найти слова: "Способный, но не старательный". Я был на редкость агрессивным школьником. Я один из типичных героев, представителей рабочего класса. Я был таким же революционером, как Д. Г. Лоуренс: я не верил в классы и боролся против классовой структуры общества (69). Я всегда был бунтарем, потому что все, что касалось общества, становилось для меня поводом для мятежа. С другой стороны, я хотел, чтобы меня любили и признавали. Потому я и оказался на сцене, словно дрессированная блоха. Мне просто хотелось быть чем то. Отчасти я мечтал о признании во всех слоях общества и не желал быть только крикуном, безумцем, поэтом и музыкантом. Но нельзя быть тем, кем ты не являешься. Так что же делать, черт возьми? Ты хочешь быть, но не можешь просто потому, что не можешь (80). В школе я был задирой, но умел и притворяться задиристым. Этим я часто навлекал на себя неприятности. Я одевался, как стиляга, но, когда попадал в опасные районы и сталкивался с настоящими стилягами, мне явно грозила опасность. В школе все было проще: я сам контролировал ситуацию и делал все, чтобы все считали меня грубее, чем есть на самом деле. Это была игра. Мы обворовывали магазины и тому подобное, но не совершали по настоящему серьезных преступлений. Ливерпуль – суровый город. Там жило множество настоящих стиляг, которым было лет по двадцать. Они работали в доках. Нам же было всего по пятнадцать, мы оставались детьми, а у них были ножи, ремни с пряжками, велосипедные цепи и настоящее оружие. С такими противниками мы никогда не связывались, а если случайно сталкивались с ними, то я и мои товарищи просто убегали (75). Банда, которую я собрал, промышляла магазинными кражами и стаскивала трусики с девчонок. Когда нас ловили с поличным, попадались все, кроме меня. Иногда мне становилось страшно, но из наших родителей только Мими ни о чем не подозревала. Большинство учителей ненавидело меня всей душой. Я взрослел, наши выходки становились все отчаяннее. Теперь мы не просто тайком набивали карманы конфетами в магазинах – мы ухитрялись утащить столько, что потом перепродавали краденое, к примеру сигареты (67). На самом деле никакой я не крутой. Но мне всегда приходилось носить маску крутого, это была моя защита от других. На самом деле я очень ранимый и слабый (71). Пожалуй, у меня было счастливое детство. Я вырос агрессивным, но никогда не чувствовал себя несчастным. Я часто смеялся (67). Мы [муж Мими и я] неплохо ладили. Он был славным и добрым. [Когда] он умер, я не знал, как вести себя в присутствии людей, что делать, что говорить, и потому убежал наверх. А потом пришла моя кузина и тоже спряталась наверху. С нами случилась истерика. Мы смеялись как сумасшедшие. А потом мне было очень стыдно (67). Мими по своему воспитывала меня. Она хотела сохранить дом и, чтобы не разориться, сдавала комнаты студентам. Она всегда хотела, чтобы я стал регбистом или фармацевтом. А я писал стихи и пел с тех пор, как поселился у нее. Я постоянно спорил с ней и твердил: "Послушай, я художник, не приставай ко мне со всякой математикой. Даже не пытайся сделать из меня фармацевта или ветеринара – на такое я не способен". Я часто повторял: "Не трогай мои бумаги". Однажды, когда мне было четырнадцать лет, я вернулся домой и обнаружил, что она перерыла все мои вещи и выбросила все стихи. И я сказал: "Когда я стану знаменитым, ты еще пожалеешь о том, что натворила" (72). Я не раз слышал такие стишки... ну, от которых сразу возбуждаешься. Мне стало интересно узнать, кто их пишет, и однажды я решил попробовать написать такой стих сам. Мими нашла его у меня под подушкой. Я объяснил, что переписал его специально для одного мальчишки, у которого плохой почерк. Но на самом деле, конечно, я написал его сам (67). Когда я сочинял серьезные стихи, а позднее стал изливать свои чувства, я записывал их тайным почерком, каракулями, чтобы Мими не смогла разобрать его (67). Моя мать [Джулия] однажды зашла к нам. Она была в черном пальто, по ее лицу текла кровь. С ней что то случилось. Этого я не вынес. Я думал: "Вот мама, и у нее все лицо в крови". Я убежал в сад. Я любил ее, но не хотел вникать, что к чему. Наверное, в нравственном отношении я был трусом. Я стремился скрывать свои чувства (67). Джулия подарила мне первую цветную рубашку. Я начал бывать у нее дома, познакомился с ее новым приятелем и понял, что он ничтожество. Я прозвал его Психом. Для меня Джулия стала чем то вроде молодой тети или старшей сестры. Взрослея, я все чаще ссорился с Мими и потому на выходные уходил к Джулии (67). [Психа звали] Роберт Дайкинс или Бобби Дайкинс. Этот ее второй муж – так и не знаю, вышла она за него замуж или нет, – был тощим официантом с нервным кашлем и редеющими, смазанными маргарином волосами. Перед уходом из дома он всегда совал руку в банку с маргарином или маслом, обычно с маргарином, и мазал им волосы. Чаевые он хранил в большой жестяной банке, стоящей на кухонном шкафу, и я воровал их оттуда. Кажется, мама всегда брала вину на себя. Ну хотя бы эту малость она могла для меня сделать (79). Я часто мечтал о женщине, которая была бы красивой, умной, темноволосой, с высокими скулами. Она должна была быть независимой художницей (а lа Джульетт Греко), моей родственной душой, человек, с которым я уже знаком, но с которым нам пришлось расстаться. Конечно, как у любого подростка, главное место в моих сексуальных фантазиях занимала Анита Экберг и ей подобные крепкие нордические богини. Так было, пока в конце пятидесятых я не влюбился в Брижит Бардо. (Всех своих темноволосых подружек я настойчиво уговаривал стать похожими на Брижит. Когда я впервые женился, моя жена, волосы которой были золотисто каштановыми, преобразилась в длинноволосую блондинку с обязательной челкой. Несколько лет спустя я познакомился с настоящей Брижит. Я сидел тогда на кислоте, а она уже лечилась.) (78) Я вычитал у одного парня, что сексуальные фантазии и желания – это и есть то, что составляло его жизнь. Когда ему было двадцать, а потом тридцать лет, он думал, что с возрастом это пройдет. Так же он думал, когда ему минуло сорок, но ошибся. То же самое продолжалось и в шестьдесят, и в семьдесят лет, и даже когда он уже был импотентом. И я подумал: "Дьявол!" – потому что тоже надеялся, что мои фантазии иссякнут, но теперь понял, что они будут продолжаться вечно. "Вечно" – слишком сильное слово. Скажем лучше, что фантазии не прекратятся, пока дух не покинет тело. Будем надеяться. Возможно, вся задача в том, чтобы обуздать их до ухода из жизни, иначе пришлось бы снова возвращаться сюда (а кому охота возвращаться, только чтобы кончать?) (79). Помню, когда я был подростком, однажды вечером, а точнее, днем я трахался с подружкой на могильной плите, а мою задницу облепила тля. Это был хороший урок кармы и/или садоводства. Барбара, где ты теперь? Наверное, ты стала толстой и уродливой и у тебя пятнадцать детишек? После встречи со мной ты была ко всему готова. Печально то, что прошлое проходит. Хотел бы я знать, кто сейчас целует ее (78). В нашем воображении Америка рисовалась страной молодежи. В Америке были тинейджеры, а в остальных странах – просто люди (66). Все мы знали Америку, все до единого. В детстве мы смотрели каждый американский фильм – диснеевские картины, фильмы с Дорис Дэй, Роком Хадсоном, Джеймсом Дином или Мэрилин. Все лучшее было американским: кока кола, кетчуп "Хайнц", а я то, пока не побывал в Америке, считал, что кетчуп "Хайнц" делают в Англии. Пока не появился рок н ролл, почти вся музыка тоже была американской. Мы знали и наших артистов, но все известные звезды были из Америки. Американцы приезжали выступать в лондонский "Палладиум". Без участия американских актеров не снималась ни одна английская картина, даже фильмы класса Б, потому что иначе никто не стал бы их смотреть. А если найти американцев не удавалось, приглашали сниматься канадцев (75). Английских пластинок не существовало вообще. По моему, первой английской пластинкой стала "Move It" Клиффа Ричарда, а до нее не было ничего (73). Ливерпуль – город космополитов. Возвращаясь домой, моряки привозили блюзовые пластинки из Америки (70). Мы слушали в Ливерпуле старые записи в стиле фанк блюз, о которых понятия не имели другие жители Великобритании, а заодно всей Европы, за исключением жителей портовых городов. Больше всего английских последователей кантри энд вестерна живет в Лондоне и Ливерпуле. Музыку в стиле кантри энд вестерн я услышал в Ливерпуле раньше, чем рок н ролл. Тамошние люди, как и ирландцы в Ирландии, очень серьезно относятся к своей музыке. Еще до появления рок н ролла в Ливерпуле были известные клубы фолка, блюза и кантри энд вестерна (70). barracuda18659
В детстве мы все были настроены против народных песен, потому что они пользовались популярностью у среднего класса. Все студенты колледжа в длинных шарфах и с кружкой пива в руках распевали жеманными голосами "Я работал в шахте в Ньюкасле" и тому подобную ерунду. Настоящие исполнители в стиле фолк были все наперечет, хотя мне немного нравился Доминик Бехан, а в Ливерпуле можно было услышать совсем неплохие мелодии. Иногда по радио или телевидению передавали очень старые записи песен настоящих ирландских рабочих, и впечатление было потрясающим. Но в основном фолк пели люди с приторно сладкими голосами, пытаясь оживить то, что уже давно отжило и умерло. Все это выглядело скучновато, как балет: музыку меньшинства исполняло такое же меньшинство. Сегодня музыка в стиле фолк – это рок н ролл (71). Фолк исполнитель – это не певец с акустической гитарой, поющий о шахтах и железных дорогах. Ничего подобного мы больше не поем. Теперь мы поем о карме, мире, о чем угодно (70). В нашей семье радио слушали редко, поэтому к музыке в стиле поп я привык позднее, в отличие от Пола и Джорджа, которые выросли на поп музыке, – ее постоянно транслировали по радио. А я слушал ее только у кого то в гостях (71). Эпоха Билла Хейли обошла меня стороной. Когда по радио передавали его записи, мать начинала танцевать, ей нравилась эта музыка. Я часто слышал ее, но для меня она ничего не значила (63). С Элвисом Пресли меня познакомил мой приятель Дон Битти. Он показал мне номер "New Musical Express" ("Новый музыкальный экспресс") и заявил, что он великий. Речь шла о песне "Heartbreak Hotel" ("Отель разбитых сердец"). Я решил, что ее название звучит фальшиво. В музыкальных изданиях писали, что Пресли бесподобен, и поначалу я воспринимал его как Перри Комо или Синатру. Название "Heartbreak Hotel" казалось в то время слащавым, а само имя Пресли – странным. А потом, когда я услышал эту песню, я забыл о том, как относился к ней раньше. Впервые я прослушал ее по "Радио Люксембург". Пресли и вправду оказался удивительным. Помню, как я прибежал домой с пластинкой и выпалил: "Он поет, как Фрэнки Лейн, Джонни Рей и Теннесси Эрни Форд!" (71) Я поклонник Элвиса, потому что именно Элвис вытащил меня из Ливерпуля. Как только я услышал его и проникся его песнями, они стали для меня самой жизнью. Я не думал ни о чем, кроме рок н ролла, если не считать секса, еды и денег, хотя на самом деле все это одно и то же (75). Рок н ролл пытались искоренить с тех пор, как он появился. В основном против рок н ролла выступали родители. Слова песен в те времена часто звучали двусмысленно. Многое было исправлено и подчищено специально для белых слушателей. Песни чернокожих очень сексуальны. Так была сделана новая запись песни Литтл Ричарда "Tutti Frutti". Мало помалу избавлялись от множества слов. Элвис пел песню "One Night With You" ("Одна ночь с тобой"). А в оригинале она звучала как "One Night Of Sin" ("Одна ночь греха") – "Я молюсь только об одной ночи греха". Это отличные, уличные слова или слова чернокожих (75). С тех пор как я впервые услышал рок н ролл, все говорили, что он долго не протянет, в газетах часто писали, что он уже умирает. Но он никогда не умрет. Это стало ясно, как только он появился. Он вырос из блюза, ритм энд блюза, джаза и кантри. Это соединение музыки черных и белых. Именно поэтому она так популярна (75). Когда мне было лет шестнадцать, я слушал с начала до конца только два великих альбома. Одним из них был первый или второй альбом Карла Перкинса – не помню точно, который. А вторым – дебютный альбом Элвиса. В них мне нравилась каждая песня (80). Когда я слушаю песни "Ready Teddy" ("Шустрый Тедди") и "Rip It Up" ("Круто гульнем"), я вспоминаю, как слушал пластинки в юности. Помню, как выглядела американская этикетка фирмы "Лондон". Помню, как я дал послушать пластинку моей тете и она спросила: "Что это?" А еще я вспоминаю дансинги, где все мы танцевали (75). Бадди Холли был великим и носил очки, что мне нравилось, хотя сам я долго стеснялся надевать их в присутствии людей. А еще мы, англичане, заметили, что Бадди Холли умеет петь и играть одновременно – не просто бренчать, а по настоящему играть мелодии. С ним я так и не познакомился – я был еще слишком молод. Я никогда не видел его живым. Зато я видел Эдди Кокрена. Я видел и Джина Винсента, и Литтл Ричарда, но познакомился с ними позднее. Эдди Кокрен – единственный из певцов, которого я видел как поклонник, просто сидя в зрительном зале (75). Литтл Ричард – одна из знаменитостей на все времена. Впервые я услышал его после того, как один мой приятель побывал в Голландии и привез пластинку, на одной стороне которой была записана песня "Long Tall Sally" ("Длинная Салли"), а на другой – "Slippin' And Slidin" ("Ты прячешься и ускользаешь от меня"). Она поразила нас: за всю свою жизнь мы не слышали, чтобы кто нибудь так пел, а саксофоны играли так классно. Лучше всего в раннем Литтл Ричарде было то, что перед инструментальным проигрышем он мог так истошно завопить, что просто волосы вставали дыбом, когда он испускал этот протяжный, бесконечный вопль (69). Я до сих пор люблю Литтл Ричарда и Джерри Ли Льюиса. Они чем то похожи на художников примитивистов. Чак Берри – один из величайших поэтов на все времена, его можно назвать рок поэтом. Он знал толк в лирике и заметно опередил свое время. Все мы многим обязаны ему, в том числе и Дилан. Мне нравилось все, что он когда либо делал. Он принадлежал к другой категории исполнителей, чтил традиции блюза, но на самом деле писал свое, как и Ричард, но у Берри получалось лучше. Его стихи неподражаемы, хотя половину из них мы не понимали (70). В пятидесятые годы, когда люди пели ни о чем, Чак Берри писал социальные песни с бесподобным размером стихов. Когда я слышу рок, хороший рок класса Чака Берри, я просто теряю голову и забываю обо всем на свете. Пусть наступит конец света, лишь бы играл рок н ролл. Это моя болезнь (72). Эта музыка вывела меня из английской провинции в большой мир. Вот благодаря чему я стал таким, какой я сейчас. Не знаю, что стало бы с нами без рок н ролла, и я по настоящему люблю его (75). Рок н ролл был настоящим, в отличие от всего остального. Только он помог мне пережить все, что случилось, когда мне было пятнадцать лет (70). Я понятия не имел, что сочинение музыки может быть образом жизни, пока рок н ролл не потряс меня. Именно он вдохновил меня заняться музыкой (80). Когда мне исполнилось шестнадцать, мама научила меня кое чему. Сначала она показала мне аккорды на банджо – вот почему на ранних снимках я беру на гитаре нелепые аккорды. Лишь потом я дорос до гитары (72). Помню первую гитару, которую я увидел. Она принадлежала парню, который жил в окрестностях Ливерпуля и носил ковбойский костюм со звездами и ковбойскую шляпу; у него была большая гитара "Добро". Он был похож на настоящего ковбоя и относился к этому серьезно. Ковбои появились в нашей жизни задолго до рок н ролла (70). Поначалу я играл на чужих гитарах. Я еще не умел играть толком, когда мама заказала мне гитару по каталогу. Гитара была обшарпанной, но я постоянно упражнялся на ней (63). Я играл на гитаре, как на банджо, не пользуясь шестой струной. Моя первая гитара стоила десять фунтов стерлингов. Мне был нужен лишь аккомпанемент, я лишь подыгрывал себе (64). Когда у меня появилась гитара, некоторое время я играл на ней, потом бросил, а затем начал снова. Мне понадобилось два года, чтобы научиться бренчать мелодии, не задумываясь. Кажется, я даже взял один урок, но все это настолько напоминало мне о школе, что я бросил это дело. Я учился как попало, хватая крупицы знаний там и сям. Одной из первых я разучил песню "Ain't That A Shame" ("Какая досада"), с ней у меня связано много воспоминаний. Потом я выучил "That'll Be The Day" ("Настанет день"), разучил сольные партии из "Johnny B.Goode" ("Джонни Б. Гуд") и "Carol" ("Кэрол"), но так и не сумел выучить "Blue Suede Shoes" ("Синие замшевые туфли"). В те времена я восхищался Чаком Берри, Скотти Муром и Карлом Перкинсом (71). Я навсегда запомнил слова Мими: "Игра на гитаре – отличное хобби, Джон, но на жизнь этим не заработать" (фаны из Америки потом выгравировали эти слова на стальной доске и прислали Мими, а она повесила эту доску в доме, который я купил для нее, и часто перечитывала свои слова) (72). Примерно во времена рок н ролла в Великобритании – кажется, мне тогда было лет пятнадцать, значит, шел 1955 год – был популярен скиффл, одна из разновидностей фолк музыки, американский фолк, который играли на стиральных досках, и многие подростки старше пятнадцати лет создавали свои скиффл группы (64). Я часто слушаю музыку в стиле кантри. Я даже подражал Хэнку Уильямсу когда мне было пятнадцать, еще до того, как я научился играть на гитаре, а у моего друга она уже была. Я часто бывал у него в гостях, потому что у него был проигрыватель, и мы пели песни Лонни Донегана и Хэнка Уильяма. Все эти пластинки были у моего друга. Я часто пел "Honky Tonk Blues" ("Хонки тонк блюз"). Пресли пел ее в стиле кантри рок. А Карл Перкинс – как чисто кантри, с ярко выраженной ритмической основой (73). В конце концов мы собрали в школе свою группу. Парень, которому пришла в голову эта мысль, в группу так и не вошел. Впервые мы встретились у него дома. Эрик Гриффите играл на гитаре, Пит Шоттон – на стиральной доске, Лен Гэрри и Колин Хэнтон – на ударных, Род [Дэвис] – на банджо. С нами был еще Айвен Воан. Айвен учился в одной школе с Полом . В первый раз мы выступили на Роузбери стрит в честь празднования Дня империи (24 мая, в день рождения королевы Виктории). Танцы устроили прямо на улице. Мы играли, стоя в кузове грузовика. Нам ничего не заплатили. После этого мы часто играли на вечеринках, иногда получали несколько шиллингов, но чаще играли просто ради развлечения. Нам было неважно, платят нам или нет (67). "Куорримен" ("Каменотесы") – так называлась группа, прежде чем мы придумали название "Битлз". Поначалу мы назвали ее в честь школы, в которой я учился, – "Куорри бэнк". Латинский девиз школы гласил: "В этом камне (символичные слова: "камень" – "rock") будет найдена истина". Мы постоянно проваливались на экзаменах, никогда не утруждали себя, и Пит всегда тревожился о своем будущем. А я говорил: "Не бойся, все уладится", – и ему, и всей своей шайке. Меня всегда окружали трое, четверо или пятеро парней, которые играли разные роли в моей жизни, иногда поддерживая меня, иногда пресмыкаясь предо мной. В общем, я был хулиганом. "Битлз" стали моей новой бандой. Я твердо верил, что все может измениться к лучшему. Я не строил планы на будущее, не готовился к экзаменам. Я ничего не откладывал на черный день, на это я был не способен. Поэтому родители других мальчишек говорили обо мне: "Держись от него подальше". Они знали, каков я на самом деле. Эти родители чуяли во мне смутьяна, догадывались, что я не подчиняюсь правилам и дурно влияю на их детей, что я и делал. Я делал все возможное, чтобы поссорить всех моих друзей с их родителями. Отчасти из зависти, поскольку у меня не было дома в привычном понимании этого слова. (Впрочем, дом у меня был. Я жил с тетей и дядей в хорошем доме в пригороде. Я вовсе не был сиротой: тетя и дядя оберегали меня и искренне заботились обо мне.) (80) Пожалуй, я был слишком распущенным и необузданным. Я просто плыл по течению. В школе я не учил уроки, а когда пришло время сдавать экзамены на аттестат зрелости, я провалился. Во время предэкзаменационной проверки я легко сдал английский и рисование, но настоящий экзамен не сдал даже по рисованию (65). Я был разочарован тем, что не сдал рисование, но смирился. Учителя требовали от нас прежде всего аккуратности. А я никогда не был аккуратным. Я смешивал вместе все краски. Однажды нам предложили нарисовать путешествие. Я изобразил горбуна, сплошь покрытого бородавками. Ясное дело, учитель в мой рисунок не врубился (67). Мы знали, что аттестат зрелости открывает далеко не все двери. Конечно, после экзаменов на аттестат любой мог продолжать учебу, но только не я. Я верил, что произойдет что то важное, что мне придется пережить, и это важное – вовсе не экзамены на аттестат зрелости. До пятнадцати лет я почти ничем не отличался от любого другого мальчишки. А потом я решил написать песенку – и написал ее. Но и это ничего не изменило. Это чушь, будто бы я открыл в себе талант. Я просто начал писать. Таланта у меня нет, просто я умею радоваться жизни и сачковать (67). barracuda18659
Я всегда считал, что стану знаменитым художником и, возможно, мне придется жениться на богатой старухе или жить с мужчиной, которые будут заботиться обо мне, чтобы я мог заниматься живописью. Но потом появился рок н ролл, и я подумал: "Ага, вот оно. Значит, мне вовсе незачем на ком то жениться и с кем то жить" (75). Но на самом деле я не знал, кем хочу быть, разве что мечтал умереть эксцентричным миллионером. Я должен был стать миллионером. Если ради этого придется забыть о честности, значит, я о ней забуду. К этому я был готов, ведь никто не собирался платить деньги за мои картины. Однако мне мешала трусость. Ничего подобного я бы никогда не смог сделать. Помню, как я собирался ограбить магазин вместе с одним парнем, и сделать это исключительно ради разнообразия, чтобы промышлять не только мелкими кражами. Мы часто бродили вокруг магазинов по вечерам, но так и не решились ограбить какой нибудь из них (67). Мими сказала, что я наконец то добился своего: превратился в настоящего стилягу. Теперь я вызывал отвращение у всех, а не только у Мими. В тот день я познакомился с Полом (67). Меня познакомил с ним Айвен. Похоже, Айвен знал, что Пол давно увлекается музыкой, и решил, что было бы неплохо иметь в группе такого парня. Поэтому однажды, когда мы играли в Вултоне, Айвен привел Пола. Мы оба хорошо помним эту встречу. "Куорримен" играли на помосте, перед которым собралась целая толпа, потому что день был теплым и солнечным (63). [В этот день] мы впервые играли "Be Вор A Lula" ("Би Боп А Лула") вживую на сцене (80). "Be Вор A Lula" всегда была одной из моих самых любимых песен. Был праздник в церковном саду, и я выступал вместе с моим другом и другом Пола. Еще один общий друг, который жил по соседству, привел Пола и сказал: "Вы с ним поладите" (75). После выступления мы разговорились, и я понял, что у него талант. За кулисами он сыграл на гитаре "Twenty Flight Rock" ("Рок на площадке двадцатого этажа") Эдди Кокрена (80). Пол умел играть на гитаре, трубе и пианино. Это еще не значило, что у него талант, но его музыкальное образование было лучше моего. К тому времени, как мы познакомились, я умел играть только на губной гармошке и знал всего два гитарных аккорда. Я настраивал гитару, как банджо, и потому играл только на пяти струнах. (Пол научил меня играть правильно, но мне пришлось заучивать аккорды в зеркальном отображении, потому что Пол левша. Я запоминал их в перевернутом виде, а потом приходил домой и подстраивал под себя каждый из показанных аккордов.) Так вот, играя на сцене с группой, бренчал на пятиструнной гитаре, как на банджо, когда он вышел мне навстречу из толпы слушателей (80). Пол объяснил мне, что аккорды, которые я беру, не настоящие аккорды, а его отец и вовсе заявил, что это даже не аккорды для банджо, хотя я считал их таковыми. В то время у Пола была хорошая гитара, она стоила около четырнадцати фунтов. Пол выменял ее на трубу, которую подарил ему отец (71). Слышав, как Пол играет "Twenty Flight Rock", я был потрясен. Он действительно умел играть на гитаре. Я чуть было не подумал: "Он играет не хуже меня". До сих пор в группе я был главным. И я задумался: "Что будет, если я возьму его в группу?" Я понял, что мне придется держать его в подчинении, если он начнет играть с нами. Но он играл хорошо, поэтому попробовать стоило. А еще он был похож на Элвиса. Я оценил его (67). Хорошо ли иметь в группе парня, который играет лучше всех остальных? Станет ли при этом группа сильнее или сильнее стану только я? Вместо того чтобы оставаться индивидуальностями, мы выбрали самый надежный способ – стали равными (70). Во время первой же встречи я повернулся к нему и спросил: "Хочешь играть с нами?" Насколько я помню, на следующий день он ответил "да" (80). У Пола была труба, он вбил себе в голову, что умеет играть старую вещь "When The Saints Go Marching In" ("Когда маршируют святые"). Но он только изо всех сил дул в трубу, заглушая нас. Он думал, что точно подобрал мелодию, но мы ее даже не узнали! (63) А потом Пол привел Джорджа (80). Пол познакомил меня с Джорджем, и мне пришлось решать, брать Джорджа в группу или нет. Послушав, как он играет, я велел: "Сыграй "Raunchy" ("Грязный"). Я взял его в группу, нас стало трое, а остальные постепенно разбежались (70). Я предложил Джорджу присоединиться к нам, потому что он знал много аккордов – гораздо больше, чем знали мы. У него мы многому научились. У Пола в школе был друг, который сам придумывал новые аккорды, а потом они расходились по всему Ливерпулю. Каждый раз, узнавая новый аккорд, мы сочиняли вокруг него целую песню. Мы часто прогуливали уроки и собирались днем дома у Джорджа. Джордж выглядел еще младше, чем Пол, а Полу, с его детской мордашкой, на вид можно было дать лет десять. Это было уже слишком. Джордж казался совсем ребенком. Поначалу я ничего не хотел замечать. Хотя он работал рассыльным, выглядел он совсем по детски. Однажды он закончил работу и предложил мне сходить в кино, но я сделал вид, будто очень занят. Я не признавал его, пока не познакомился с ним поближе. Мими часто говорила, что у Джорджа настоящий низкий гнусавый ливерпульский голос. Она повторяла: "Тебя всегда тянуло к низшим классам, Джон" (67). Мы с Полом сразу спелись. Меня немного тревожило то, что мои давние друзья уходили, а в группе появлялись новые люди, такие, как Пол и Джордж, но скоро мы привыкли друг к другу. Мы начали исполнять классные ритмичные вещи, такие, как "Twenty Flight Rock". Забавно, ведь мы по прежнему считались скиффл группой. Моим лучшим номером стала песня "Let's Have a Party" ("Устроим праздник") (63). Репетировать, готовясь к случайным концертам, было незачем. Но мы продолжали играть вместе ради развлечения. Обычно мы собирались у кого нибудь дома. Мы часто слушали проигрыватель, ставили новые американские хиты. А потом сами пытались добиться такого же звучания (63). Когда играешь в каком нибудь дансинге, то становишься поперек дороги настоящим стилягам, ведь все девчонки смотрят только на группу: у музыкантов бачки, прически, они стоят на сцене. И тогда парни сговаривались отлупить нас. Поэтому в пятнадцать, шестнадцать и семнадцать лет мы занимались в основном тем, что удирали, зажав под мышками инструменты. Барабанщика ловили чаще, чем остальных, – ударную установку тяжело тащить. Мы убегали со всех ног и прыгали в автобус, потому что машины у нас не было. Обычно я успевал вскочить в автобус вместе с гитарой, а басиста с инструментом в футляре ловили. Тогда мы бросали преследователям бас или шляпу, и, пока они топтали их, мы спасались бегством (75). Закончив школу "Куорри бэнк", я поступил в Ливерпульский колледж искусств, надеясь, что когда нибудь смогу рисовать шикарных девчонок для рекламы зубной пасты (63). Если бы меня спросили, хотел бы я вернуться в прошлое, я ответил бы, что мне хватило и того, что я уже однажды побывал там. У меня остались о нем неплохие воспоминания, хотя их и не так много. Директор школы "Куорри бэнк", Побджой, посоветовал мне поступить в колледж искусств. Он говорил: "Если он туда не поступит, его жизнь пройдет даром". Поэтому Побджой помог мне. У меня развилось чувство юмора, я знакомился с известными людьми, смеялся и играл рок н ролл (само собой, рок н ролл я играл все годы учебы в средней школе, ведь это было основное музыкальное направление) (64). Опыта мне не хватало. Я знал, что столкнусь с толпой стариков, но считал, что должен все таки попытаться стать кем то. Пять лет я изучал коммерческое искусство (63). Я занимался искусством только потому, что считал, что у меня нет другого выхода, что больше я ни на что не способен. Но и там я не преуспел – из за лени (64). От свободной жизни в колледже я чуть не свихнулся. Я уже изучал живопись, а Пол и Джордж еще учились в средней школе. Между учебой в колледже и учебой в школе есть огромная разница. Я уже занимался сексом, уже выпивал и делал еще много чего другого (80). Когда я появился в колледже искусств, меня сразу приняли за стилягу. Потом я стал больше похож на художника, как все другие ученики колледжа, но по прежнему одевался, как стиляга, во все черное и узкие брюки. Я подражал стилягам, но всегда разрывался между образами стиляги и художника. Одну неделю я являлся на занятия в шарфе, не зачесав волосы назад, а на следующую снова надевал кожаный пиджак и тесные джинсы (73). Артур Баллард, один из преподавателей, советовал мне не носить такие тесные брюки. Он был славным малым, этот Артур Баллард, вступался за меня, когда меня хотели исключить. Но на самом деле я был не стилягой, я был рокером. А стилягой я только притворялся. Работать я никогда не любил. Мне следовало бы стать иллюстратором или продолжать учиться живописи, ведь это было здорово. Но мне приходилось писать буквы. Я ни на что не годился, поэтому мне поручали такую работу. Писать буквы требовали аккуратно. С таким же успехом мне могли бы поручить прыгать с парашютом. Я заваливал все экзамены и продолжал торчать в колледже только потому, что это было лучше, чем работать (67). Я считал, что писать абстракции очень легко, и сажал повсюду пятна краски, а мне говорили, что это дрянь. Я требовал: "Докажите!" – и мне легко доказывали (64). Я продолжал учиться рисовать. На самом деле я был не художником, а книжным иллюстратором. Но работа иллюстратора меня не увлекала. В школе я любил рисовать, потому что это было забавно. Все мои друзья вращались в этом кругу, они часто устраивали вечеринки. Мне хотелось быть художником, но я им так и не стал. Такая карьера не принесла бы мне никакой пользы (65). Но мне всегда казалось, что я выкарабкаюсь. Бывали и минуты сомнений, но я твердо знал, что в конце концов случится что нибудь важное (67). Когда мне было семнадцать, я думал: "Хорошо бы случилось какое нибудь землетрясение или революция". Иди и кради, что хочешь. Будь мне в тот момент семнадцать, так бы я и поступил, – что было бы терять? Вот и теперь я ничего не терял. Я не хочу умирать, не хочу терпеть физическую боль, но, если мир взорвется, наша боль прекратится. Проблемы исчезнут сами собой (70). Те выходные я провел у Джулии и Психа. Полицейский пришел к нам и сообщил о несчастном случае. Все было как в кино: он спросил, не сыном ли я прихожусь Джулии, ну и все такое. А потом он все объяснил, и мы оба побледнели (67). Ее убил сменившийся с дежурства пьяный полицейский, после того как она зашла к тете навестить меня. Меня она не застала, а когда стояла на автобусной остановке, он сбил ее машиной (80). Ничего более ужасного со мной никогда не случалось. За последние годы я успел привязаться к Джулии, мы понимали друг друга, нам нравилось бывать вместе. Я высоко ценил ее. И я думал: "Черт, черт, черт! Как все паршиво! Теперь я никому и ничем не обязан". Психу пришлось хуже, чем мне. А потом он спросил: "Кто же теперь будет присматривать за детьми?" И я возненавидел его. Проклятый эгоист. Мы доехали на такси до больницы "Сефтон Дженерал", куда ее отвезли. Мне не хотелось видеть ее. Всю дорогу я нервно болтал с шофером, разражаясь тирадами одна за другой. Таксист только поддакивал. Я отказался заходить в здание, а Псих зашел. Он был совершенно раздавлен (67). Я пережил еще одну серьезную травму. Я потерял ее дважды. Первый раз – когда переселился к тете. А второй раз – в семнадцать лет, когда она по настоящему, физически умерла. Потрясение стало для меня слишком сильным. Мне пришлось по настоящему нелегко. Меня душила горечь. А еще тяжелее было вспоминать о том, как мы ладили в последнее время. Я был подростком, играл рок н ролл, изучал живопись, а моя мать погибла как раз в то время, когда наши отношения с ней наладились (80). Мне было легче говорить "мамы нет", чем "мама умерла" или "была не очень то добра ко мне" (большинство из нас помнит о родителях именно то, чего не получает от них). Конечно, и это срабатывало не сразу, но становилось легче. Прежде всего надо было осознать, что случилось. Я так и не дал себе осознать, что мама умерла. Это все равно что позволить себе расплакаться или что нибудь почувствовать" Некоторые чувства слишком мучительны" поэтому их избегаешь. Мы наделены способностью сдерживать свои чувства, именно этим мы и занимаемся почти все время. Теперь все эти чувства, которые я испытывал всю жизнь, получили выход. И они продолжают изливаться. Наверное, все таки не каждый раз, когда я беру в руки гитару, я пою о матери. Полагаю, тетерь мой чувства нашли и какой то другой выход (70). barracuda18659
Любой вид искусства – это муки боли. То же можно сказать и о жизни. Это касается всех, но в первую очередь художников, потому их вечно и осуждают. Они гонимы, потому что демонстрируют боль, просто не могут сдержаться. Они выражают ее в искусстве и в своем образе жизни, а люди не понимают, что страдать их заставляет реальность. Только дети могут вместить всю боль сразу. Она буквально отключает какие то части тела. Это все равно что не замечать, что нужно ходить в туалет или в ванную. Если терпеть слишком долго, все накапливается. То же самое происходит и с эмоциями: за годы они накапливаются, а потом вырываются наружу в той или иной форме – в виде насилия, а то и вовсе облысения или близорукости (71). Лет в семнадцать я даже принял первое причастие, причем по причинам отнюдь не духовным. Я думал, что мне лучше сделать это, так, на всякий случай, если вдруг я не выстою (69). Я всегда подозревал, что Бог существует, даже когда я считал себя атеистом. На всякий случай. Я верю в него, поэтому я исполнен сострадания, но это не мешает мне что то не любить. Просто теперь я ненавижу менее яростно, чем прежде. Мне на многое наплевать, потому что кое чего я уже избежал. Думаю, всем нашим обществом правят безумцы, преследующие безумные цели. Вот что я понимал и в шестнадцать, и в двенадцать, но в разные периоды жизни я выражал свое понимание по разному. Все это время чувство оставалось тем же, просто теперь я могу облечь его в слова. Нами, похоже, правят маньяки, и цели у них маниакальные. Скорее всего, за такие слова меня сочтут безумцем, но в этом то и заключается безумие (68). Мне не страшно умирать. Я готов к смерти, потому что не верю в нее. Это все равно что выйти из одной машины и пересесть в другую (69). В колледже я вредил самому себе, как только мог (80). Я пьянствовал и разбивал телефонные будки. По улицам Ливерпуля, за исключением пригородов, следует ходить вплотную к стенам. Добраться до клуба "Кэверн" ("Cavern", "Пещера") было нелегко иногда даже в обеденное время. Там надо всегда быть начеку (75). Все это напоминало один длинный запой, но в восемнадцать или девятнадцать лет можно пить без передышки и при этом не слишком вредить своему организму. В колледже я часто злоупотреблял спиртным, зато у меня был друг по имени Джефф Мохаммед – Господи, упокой его душу! – который уже умер. Он был наполовину индийцем, ему нравилось играть роль моего телохранителя. Когда назревала ссора, он помогал мне выпутаться (80). Все засиживались в клубе "Джакаранда" ("Jacaranda"), который находился возле колледжа искусств, в центре Ливерпуля. Мы частенько бывали там еще до того, как создали настоящую группу, – в то время нас было трое: я, Пол и Джордж (74). Первой мы записали песню "That'll Be The Day" ("Настанет день") Бадди Холли и одну из песен Пола, под названием "In Spite Of All The Danger" ("Несмотря на всю опасность") (74). Я становился увереннее в себе и все меньше обращал внимание на Мими. Я подолгу где нибудь пропадал, носил одежду, которая мне нравилась. Мне приходилось брать деньги взаймы или красть их, поскольку в колледже я ничего не получал. Я часто подбивал Пола плюнуть на мнение его отца и одеваться так, как ему самому хочется (67). Но он не хотел ссориться с отцом и не носил брюки дудочки. А его отец вечно пытался выжить меня из группы, действуя у меня за спиной, о чем я узнал позднее. Он твердил: "Почему вы не отделаетесь от Джона? С ним только хлопот не оберешься. Подстригитесь как следует, носите нормальные брюки". Я дурно влиял на остальных, потому что был старшим, и все стильные вещи в первую очередь появлялись у меня (72). Я вел суровую жизнь в грязной квартире [на Гамбьер Террас]. Мы провели там месяца четыре. Мы репетировали и рисовали. Квартира напоминала свалку. Мы жили там всемером. Условия были ужасными, никакой мебели, кроме кроватей. Но поскольку чаще всего мы валяли там дурака, никто не считал эту квартиру домом. И если кто то еще пытался хоть как то привести ее в порядок, то мы до этого не унижались – правда, однажды я купил кусок старого ковра или что то в этом роде. Там я оставил все свое барахло, когда уехал в Гамбург (63). У меня был друг, настоящий маньяк блюза, он приобщил меня к блюзам. Мы были ровесниками, он знал толк в рок н ролле, знал песни Элвиса, Фэтса Домино и Литтл Ричарда, но говорил: "А теперь послушай вот это". Моя любовь к рок н роллу не угасла, но к ней прибавился вкус к блюзу (80). Блюз – это настоящее. Не извращение, не мысли о чем то абстрактном, не просто чертеж, скажем, стула – это самый настоящий стул. Не стул получше или побольше, обитый кожей или еще какой нибудь, – это всем стульям стул. Стул для того, чтобы сидеть на нем, а не для того, чтобы смотреть на него и восхищаться. На этой музыке "можно сидеть" (70). В колледже мы часто играли блюз. Рок н ролл нам позволили играть не сразу, и во многом благодаря тому, что мы играли блюз. В студии звукозаписи колледжа разрешали играть только традиционный джаз, поэтому я попытался войти в комитет, чтобы у нас была возможность играть рок н ролл. А снобов мы заставляли заткнуться, играя блюз Лидбелли , и все, что там еще было в те времена (69). С Синтией я познакомился в колледже искусств. Синтия была настоящей коротышкой. И чванливым снобом до мозга костей. Мы с Джеффом Мохаммедом часто подтрунивали над ней, высмеивали ее. "Тише! – кричали мы. – Хватит выражаться! Здесь Синтия". Нас учили танцевать. Набравшись духу, я пригласил ее на танец. Джефф пошутил: "Знаешь, а ты ей нравишься". Пока мы танцевали, я пригласил ее на следующий день на вечеринку. Но она отказалась. Она была занята. Когда я понял, что подцепил ее, то возликовал. Мы выпили и отправились к Стю [Стюарту Сатклиффу], по дороге купив рыбы с жареной картошкой. Я был истеричным парнем, и это доставляло немало хлопот. Я ревновал ее ко всем и каждому, требовал от нее абсолютного доверия, потому что сам не заслуживал его. Я был нервозным и выплескивал все свое раздражение на нее. Однажды она бросила меня, и это было ужасно. Без нее я не мог жить. Два года я провел в состоянии слепой ярости. Я или пил, или дрался. Все это повторялось и с другими моими подругами. Видимо, что то со мной было не так (67). В моем образовании есть немало досадных пробелов; по сути, мы научились только бояться и ненавидеть, особенно противоположный пол (78). Подростком я видел много фильмов, в которых мужчины били женщин. Это было круто. Именно так и нужно было поступать. К примеру, чуть что – отвесить пощечину, грубо обращаться с ними и все такое, как это делал в фильмах Хамфри Богарт. С таким отношением к женщинам мы выросли. Мне понадобилось много времени, чтобы избавиться от этого. Все должно быть не так. Когда я начал кое что понимать, я вдруг задумался; "Что было бы, если бы я сказал Ринго, Полу или Джорджу: "Подай то, принеси это. Поставь чайник. Открой дверь – звонят..." Если относиться к лучшему другу мужчине так, как ты относишься к своей женщине, он сразу закатит тебе оплеуху (72). Мое детство вовсе не было непрекращающимся страданием. Мы видели статьи в американских журналах для фанатов и читали: "Эти ребята вырвались из трущоб". А я всегда был хорошо одет, сыт, образован, принадлежал к низам среднего класса, был обычным английским мальчишкой. "Битлз" отличало то, что и Джордж, и Пол, и Джон закончили среднюю школу. До тех пор все музыканты, играющие рок н ролл, были чернокожими и нищими, выросли в южных деревнях или городских трущобах. А белые водили грузовики, как Элвис, или работали на фермах. Бадди Холл и был больше похож на нас, он вырос в пригороде, умел читать, писать и знал еще кое что. А "Битлз" получили неплохое образование, нам не пришлось водить грузовики. Пол мог бы поступить в университет – он всегда прилежно учился, сдавал все экзамены. Он мог бы стать... ну, не знаю, скажем, доктором Маккартни. Я сам мог бы стать таким, если бы трудился. Но я никогда не работал (80). Иногда я думаю о друзьях, которые закончили школу вместе со мной, после чего я принял решение поступить в колледж искусств. Некоторые из них сразу начали работать с девяти до пяти и уже через три месяца выглядели стариками. Такое вполне могло случиться и со мной. К счастью, я ни разу не работал в конторе или другом подобном месте. Мне нравится жить экспромтом, я терпеть не могу строить планы на будущее. Кто знает, почему появились "Битлз"? Это все равно что постоянный поиск ответа на вопрос, почему ты выбрал ту или иную дорогу. Ответ имеет отношение к детству, проведенному в Ливерпуле, к учебе в средней школе "Куорри бэнк", к жизни в доме, где в шкафах стояли тома Оскара Уайльда, Уистлера, Фицджеральда и все книги "Ежемесячного клуба" (80). barracuda18659
Я родился в Уолтонской больнице 18 июня 1942 года. Моя мать медсестра, родом из Фазакерли, Ливерпуль. Мой отец родился в Эвертоне, бросил школу, когда ему было четырнадцать, и торговал хлопком. Мама была католичкой, отец – протестантом. Они поженились довольно поздно, и, когда я родился, им было около сорока. Мама работала акушеркой, и мы всегда жили в том же доме, где она работала. Наша семья всегда напоминала мне первых американских переселенцев, движущихся куда то в веренице крытых повозок. Едва мы успевали освоиться в одном доме, как нам приходилось перебираться в новый – скажем, в окрестностях Спика, где еще не успели проложить дороги. Там мы жили некоторое время, а потом, будто по условному сигналу, снова переезжали куда то. И это не казалось нам странным, к такой жизни мы уже привыкли. Пригороды Ливерпуля были границами, рубежами, куда нас посылали. Несмотря на это, у меня было безоблачное детство. Я рос с братом Майклом, который был на полтора года младше меня. Ливерпулю присуща самобытность. В радиусе десяти миль от него люди даже говорят с особым акцентом. Но стоит отъехать от города дальше чем на десять миль, и ты будешь уже в самом сердце Ланкашира. Живя в Ливерпуле, нельзя не чувствовать эту обособленность. В детстве главной приметой Ливерпуля для меня были трамваи. Можно было проехать до самого конца трамвайного маршрута, до диспетчерского пункта, где вагоновожатый поворачивал обратно. Повсюду нас окружали напоминания о войне. Мы часто играли на месте зданий, разрушенных бомбежками, и я вырос, думая, что слова "место бомбежки" означают почти то же самое, что и "детская площадка". У меня они никогда не ассоциировались с воздушными налетами. "Куда пойдем играть?" – "Где была бомбежка". Мы произносили такие слова, как "контузия", не понимая их истинного значения. На улицах часто можно было встретить демобилизованных военных, которые дергались при ходьбе. Кто нибудь спрашивал: "Что это с ним?" – "А, это контузия". Я помню зимы, суровые, как в Сибири, когда колени под короткими штанишками обветривались. И эти красные следы обветренности подолгу не сходили с моих коленей и бедер, на ветру их саднило. Я был бойскаутом, но значков у меня было мало, разве что полученный за участие в походе. А еще я помню миллионы автомобильных шин возле доков, где мы играли. Я часто бывал в доках, это место казалось мне романтичным. Отец одного из моих одноклассников был начальником дока "Геркуланум", где я однажды остался на всю ночь. В док пришел испанский корабль, и мы хотели поупражняться в испанском, который как раз начали учить в школе. Но мне удалось попрактиковаться в единственной фразе – "nоn rapidamente" ("не быстро"), потому что матросы говорили слишком быстро, а мы не знали слова "помедленнее". Помню и как одного испанца стригли на палубе. Когда мы были подростками, мы часто бывали на рынке Сент Джон, на месте которого потом разбили автостоянку или что то еще. Об этом рынке у меня сохранились приятные воспоминания. Один торговец громко завлекал покупателей: "Готов уступить эту фаянсовую посуду!" Вначале он говорил: "Все это стоит пятьдесят фунтов стерлингов, но я не только не прошу двадцати, я не прошу и десяти. А для вас, леди, готов отдать всего за три фунта весь товар. Он лихо ставил тарелки в стопку, чудом удерживая их на весу, посуда прочная. Среди покупателей всегда находился кто нибудь подставное лицо, кто заявлял: "Я беру их", – и тогда все бросались покупать посуду. Каждому хотелось купить ее, даже если у него не было трех фунтов и ему не была нужна такая уйма тарелок, – так умно действовал. Это мне нравилось. Мы часто ходили по Данджен Лейн до берега реки Мерси, где стоял маяк. Однажды во время такой прогулки два парня постарше отняли у меня часы. Они жили на соседней улице, их сад примыкал к нашему, поэтому мне понадобилось только показать на него отцу: "Вот он, папа. Это он забрал мои часы". Мы заявили в полицию, их вызвали в суд, а они, болваны, начали отпираться. Мне пришлось прийти и дать показания против них. Так я впервые побывал в суде. Я ходил в старую, когда то бывшую частной школу под названием Ливерпульский институт. В здании было очень темно, сыро и мрачно, как в школах из романов Диккенса. Нам было уже по одиннадцать лет, поэтому мы попадали в третий класс, хотя, как правило, в школе начинали учиться с девяти лет. Все это выглядело странно. Почему я учусь в третьем классе, хотя только пошел в школу? Многие терпеть не могут школу. Мне там тоже не слишком нравилось, но я не испытывал ненависти к ней, а кое что мне даже было по душе. Я любил уроки английской литературы, потому что их вел отличный учитель. Что мне не нравилось, так это когда мне говорили, что и как делать. Автобус, идущий до школы, всегда бывал переполнен, но я за пятнадцать минут доходил до пирса, откуда отправлялись автобусы, и тогда мне удавалось занять одно из сидений (на верхнем этаже, впереди или сзади, в зависимости от настроения). Позднее в моей жизни начался период, когда я, сидя на втором этаже, воображал себя Диланом Томасом или кем то еще или же читал пьесы Беккета и Теннесси Уильямса. В детстве мы посещали воскресную школу. Это нравилось моей маме. В остальном мы почти не соприкасались с религией, хотя все мы, конечно, привыкли к пению гимнов на школьных собраниях по утрам. Благодаря этому я полюбил немало гимнов. (Когда я начал писать, помню, я спрашивал знакомых: "Как это звучит? Тебе нравится эта песня?" И мне отвечали: "Немножко похоже на гимн". Ничего более обидного слышать от людей о моих ранних вещах мне не доводилось.) На пирсе сложились и мои взгляды на религию. Это место чем то походило на Уголок ораторов в Гайд парке. Там католики постоянно спорили с протестантами. Протестант уверял: "Все, что говорит наш друг, – ложь. Смертного греха не существует, вы родились отнюдь не грешниками". После чего ему возражал католик: "Наш друг понятия не имеет, что смертные грехи существуют, и если вы не искупите их, то будете прокляты и обречены гореть в адском пламени". Им никак не удавалось уладить разногласия, хотя оба были христианами. К религии сводился любой спор: об ирландской проблеме, ближневосточной проблеме и так далее. На пирсе я выслушал немало религиозных споров и пришел к выводу, что слово "God" ("Бог") – синоним "good" ("добро"), только без одной буквы "о", а слово "Devil" ("дьявол") равнозначно слову "evil" ("зло"), если добавить к нему букву "d". И вправду, на протяжении всей истории человек олицетворял две силы – Добра и Зла. И хотя люди называли эти силы по разному – Иегова, Аллах, – я считал, что это одно и то же. Одно памятное и важное событие случилось, когда мне было лет одиннадцать. Мы с мамой, папой и братом отправились в туристический лагерь в Батлинзе. У меня сохранилась фотография, на которой я стою в коротких штанишках и школьном пиджачке – этакий маленький пижон (мало кому пришло бы в голову надевать школьную форму во время каникул, но, кажется, это была моя самая шикарная одежда). Меня сфотографировал мой брат. Я стою перед лотком с хот догами, которые приводили нас в полный восторг. Еще бы, настоящие американские хот доги! Так я и стоял там нестерпимо жарким днем в школьной форме возле плавательного бассейна, когда из дансинга "Калипсо" вышло пятеро парней из Гейтсхэда. Они были одинаково одеты – в серую фуфайку с узким вырезом, клетчатые шорты и лакированные туфли, под мышками они несли белые полотенца, а на головах у них были клетчатые кепи. Они направились прямиком к бассейну; я заметил, как все оборачивались им вслед и спрашивали: "КТО ЭТО?" И вдруг меня осенило, я понял, что значит выделяться из общей толпы. На этой же неделе они выиграли конкурс талантов, и по их виду сразу было ясно, что победителями станут они. Мой отец был интуитивным музыкантом. В молодости он играл на трубе в маленьком джаз банде. В шестидесятые годы я разыскал у кого то из родных фотографию, где отец был изображен рядом с большим барабаном. Так у нас родилась идея для обложки "Сержанта Пеппера" – благодаря джаз банду Джимми Мака. На снимке мой двадцатичетырехлетний отец в смокинге сидит рядом с моим дядей Джеком. Дядя Джек играл на тромбоне. Любовь к музыке – это у нас семейное. Папа играл на трубе, пока у него не выпали зубы. Позднее он попытался перейти на кларнет, но потерпел неудачу. Мы смеялись над ним. Дома он играл на пианино. У нас в доме всегда было пианино (инструмент с великолепным звуком, который и сейчас стоит у меня. Его купили по случаю в магазине "North End Music Stores" ("NEMS"). Брайан Эпстайн был сыном владельца магазина Гарри Эпстайна, а мой отец купил свое первое пианино у Гарри. Вот так тесно все переплетено в Ливерпуле). У меня сохранились чудесные воспоминания детства, когда, лежа на полу, я слушал, как папа играет "Lullaby Of The Leaves" ("Колыбельную листьев") – эту мелодию я до сих пор очень люблю – или музыку эпохи Пола Уайтмена (его любил сам отец) – такие старые песни, как "Stairway To Paradise" ("Лестница в небо"). По сей день я сохранил глубокую привязанность к пианино, пожалуй унаследованную от отца. Наверное, это заложено в генах. Он играл на пианино с тех пор, как я родился, и до того, как я присоединился к "Битлз". Сразу ясно, откуда и что у меня взялось, стоит послушать такие старые вещи, как "Stumbling" ("Спотыкаясь"), необычайно красивую мелодию. Папа объяснил, чем она хороша; он сам дал мне музыкальное образование. В школе у нас никогда не было уроков музыки. А папа всегда обращал мое внимание на такие вещи, как, скажем, чередование аккордов в начале "Stairway To Paradise". Позднее он уговаривал нас, "Битлз", разучить эту песню. А мы отвечали: "Папа, "Лестницу в небо"? Ну что ты!" Недавно мы слушали одну из моих ранних песен, "Like Dreamers Do" ("Как это бывает с мечтателями"). Мы с Джорджем переглянулись, и он заявил: "Это влияние твоего отца, "Лестница в небо". Выходит, своей музыкальностью я во многом обязан отцу. Помню, к отцу часто приходил один знакомый, и папа всегда говорил: "Вот он действительно умеет играть". Этого знакомого пианиста звали Фредди Риммер. Позднее я разговорился с ним, и он объяснил, что вовсе не считает себя великим. Но в детстве мне казалось, что он берет особенно насыщенные, сочные аккорды, каких я еще никогда не слышал. Он играл некоторые песни из репертуара моего отца, "Чикаго" и многие старые джазовые вещи. Их интересовали забавные музыкальные заставки, а они об этом не подозревали. Папа был неплохим пианистом самоучкой, но, поскольку его никто не учил играть, он всегда отказывался учить меня. Я просил: "Поучи меня немножко", а он отвечал: "Если хочешь учиться, учись, как полагается". Это старое правило: хочешь что нибудь уметь – найди учителя. Я был бы только рад, если бы моим учителем стал папа, но я понимал, почему он отказывается. В конце концов я научился подбирать мелодии по слуху, как делал он. Потом я взял несколько уроков, но с этим у меня всегда возникали трудности – в основном потому, что я не был знаком с учительницей и чувствовал себя не в своей тарелке в доме пожилой дамы, где все дышало старостью. Мне от этого становилось неловко. Я был еще совсем ребенком. Мне нравилось то, что она показывала мне, но потом она начинала перечислять задания на дом: "К следующей неделе вам придется выучить это и это". Мало того, что мне приходилось бывать на уроках, так мне еще и задавали домашние задания! Это была настоящая пытка. Я терпел ее четыре или пять недель, а потом домашние задания стали настолько трудными, что я не выдержал. Я так и не научился музыкальной грамоте и чтению нот, но смутно подозреваю, что это умение могло бы многое изменить в моей жизни. Отец написал песню – насколько мне известно, всего одну, – и много лет спустя я сказал: "Папа, помнишь песню, которую ты написал – "Walking In The Park With Eloise" ("Гуляя в парке с Элоизой")?" Он возразил: "Я не написал ее, а просто подобрал". Я все равно рассказал ему, что записал эту песню вместе с друзьями в Нэшвилле. Одним из этих друзей был Чет Аткинс, а он привел Флойда Крамера. Мы собрались и сделали эту запись специально для моего отца. barracuda18659
Папа твердил: "Учись играть на пианино, тогда тебя будут приглашать на вечеринки". Сам он всегда играл в Сочельник – в этот праздник наша семья устраивала большие вечеринки. Праздников лучше, чем эти, я не помню, в такие дни все мы собирались вместе. Нам, детям, позволяли помогать, стоя за "стойкой бара" – несколькими ящиками, приставленными к столу. Нам объясняли, что если кто нибудь попросит "джин с тем самым", это значит джин с мартини, а если "черный ром" – это значит ром с черносмородинной наливкой. Нас учили всему: "Если попросят пива, наливайте его вот из этого бочонка, а если некрепкого вина – оно стоит вот здесь". И это было здорово, потому что все веселились напропалую. Старый дядя Джек, страдающий одышкой, говорил: "Ладно, сынок, а вот это ты слышал?" – и рассказывал уморительные анекдоты. Эти анекдоты были для меня настоящей находкой, чем то вроде золотых слитков. Не припомню, чтобы дядя Джек когда нибудь выдавал плоскую шутку, его рассказы всегда вызывали смех. Обычно они с дядей Гарри напивались вусмерть. А в полночь в дом дяди Джо в Эйнтри приходил волынщик, его сосед, и это было чудесно, очень по домашнему. Когда я разговаривал с Джоном о его детстве, я осознавал, насколько лучше мне жилось. Наверное, именно поэтому я вырос таким открытым и в особенности таким сентиментальным. Я не прочь быть сентиментальным. Мне известно, что многие считают это недостатком. А я воспринимал сентиментальность, напротив, как достоинство. На новогодних вечеринках по традиции играл мой отец. Я стал подменять его, только когда он заболел артритом и больше не мог играть подолгу. Джек Олли, пожилой мужчина, женатый на моей кузине, приносил для меня пинту пива и ставил кружку на пианино. Он стоял, слушал мою игру, попивал из своей кружки и повторял: "Неплохо, неплохо... мне нравится". Больше он ничего не говорил, зато покупал мне выпивку. В мой репертуар входили песни "Red Robin" ("Красная малиновка") и "Carolina Moon" ("Луна в Каролине"), но я играл их не сразу. Мой замечательный дядя Рон подходил и говорил: "Хорошо играешь, сынок. А ты знаешь "Carolina Moon"?" Тут я отвечал: "Да". Он продолжал: "Так вот, не играй ее, пока я не попрошу. Я дам тебе сигнал". Я ждал, пока все не развеселятся. И когда вечеринка была уже в разгаре и создалась подходящая атмосфера, часов в одиннадцать, дядя подходил ко мне и похлопывал по плечу: "Ну, сынок, давай". Как только начинала звучать "Carolina Moon", все разражались радостными криками. Дядя оказывался прав: всему свое время. Мне приходилось играть часами, это была отличная тренировка, большая замечательная практика. Позднее на вечеринках меня часто просили сыграть "Let It Be" ("Пусть так и будет") и другие мои песни, но мне почему то не хотелось. Они были совсем не к месту. Мой отец был страстным любителем кроссвордов и часто советовал нам, детям, разгадывать кроссворды, чтобы поупражняться в написании слов. Сам он слишком рано бросил школу и занялся самообразованием. Он учил меня словам, которые больше никто не знал; я был единственным учеником в нашем классе, умевшим правильно написать слово "флегма". На работе отцу часто приходилось встречаться с людьми, на которых он смотрел снизу вверх, поэтому они с мамой верили в важность учебы и самообразования. Думаю, именно им я обязан своими амбициями. Но мог папа быть и застенчивым. Родители не объясняли мне, что такое секс, – этого они слишком стеснялись. Правда, папа попытался что то втолковать мне, но сделал это не слишком удачно. Он сказал: "Видишь вон там двух собак?" И я ответил: "Надо окатить их холодной водой". – "Нет, нет, я просто хотел объяснить, что..." Так он и пытался затронуть эту тему, но все самое важное я узнал от приятелей, когда мне было лет одиннадцать. "Неужели ты ничего не знаешь? – удивлялись они. – Откуда ты такой взялся?" Но тем не менее папа был отличным человеком, движимым лучшими побуждениями, бодрым и энергичным. Сам он мало чего добился, но был честолюбив, как и мама. Поскольку она работала медсестрой, мы с братом мечтали стать врачами, но никогда не достигли бы этой цели из за лени. В таком окружении я вырос. В четырнадцать лет я пережил страшное испытание – смерть мамы. Позднее я узнал, что она умерла от рака. А в то время я не знал, что с ней случилось. Мама хотела, чтобы мы говорили правильно, и сама старалась изъясняться на безукоризненно правильном литературном английском языке. Угрызения совести чаще всего мучают меня, когда я вспоминаю, как подтрунивал над ее произношением. Она выговаривала слово "ask" ("спрашивать") с длинным "а". А я смеялся: "Не "спраааашивать", мама, а просто "спрашивать", – и она искренне огорчалась. Помню, когда она умерла, я долго ругал себя: "Болван, зачем ты так поступал? Почему смеялся над ней?" Кажется, я только сейчас начал избавляться от чувства вины. Смерть мамы сломила моего отца. Это было хуже всего – видеть папу плачущим. Прежде я никогда не видел, чтобы он плакал. Для семьи удар был ужасным. Когда вдруг понимаешь, что и родители способны плакать, взрослеешь очень быстро. Плакать позволено женщинам, малышам на детской площадке, даже тебе самому – все это объяснимо. Но, увидев, как плачет отец, понимаешь, что случилось что то действительно страшное, и это потрясает твою веру во все. Однако я не позволял себе поддаваться унынию. Я выстоял. Тогда я научился прятаться в собственной раковине. Незачем было сидеть дома и рыдать – такое средство порекомендовали бы сейчас, но не в те времена. Мы с Джоном крепко привязаны друг к другу, потому что и он рано лишился матери. Нам обоим знакома сумятица чувств, с которой нам пришлось справляться, но, поскольку в то время мы были подростками, это далось нам легко. Мы оба понимали, что случилось то, о чем невозможно говорить, зато мы могли смеяться вместе, потому что пережили одно и то же. Ни он, ни я не видели ничего зазорного в том, чтобы посмеяться над этим. Но все вокруг считали иначе. Мы оба были вправе смеяться над смертью, но только делали вид, будто смеемся. Джон прошел через настоящий ад, но молодым свойственно скрывать глубокие переживания. Позднее несколько раз до нас все таки доходил весь смысл произошедшего. И мы сидели рядом и плакали. Такое случалось не часто, но оставило приятные воспоминания. После смерти мамы на нас свалилась уйма хлопот: мне пришлось топить печь и заниматься уборкой. Но нам хватало времени и на развлечения. К счастью, у нас были две тети. Тетя Милли и тетя Джинни приходили по вторникам, и этот день был для меня лучшим из всей недели, потому что я мог вернуться домой из школы и просто побездельничать. Меня ждал обед, я мог просто плюхнуться на стул или завалиться спать. Я научился готовить кое какие блюда. Я сносный повар. Часто я брал банку помидоров и варил их, чтобы приготовить отличное томатное пюре. Даже когда мы начали приобретать известность, играя в клубах Ливерпуля, отец часто появлялся в клубе "Кэверн" и совал мне пол кило сосисок на ужин. Он ждал, что вечером, вернувшись домой, я поджарю сосиски и приготовлю картофельное пюре – я до сих пор неплохо готовлю его. Иногда я ходил на футбол. Наша семья болела за команду "Эвертон". Несколько раз я ходил в Гудисон парк вместе с моими дядями Гарри и Роном. Это приятные воспоминания, но в футболе я разбираюсь неважно (все "Битлз" далеки от спорта). На матчи я ходил в основном послушать шутки. Среди зрителей всегда находились остряки, зачастую они сами выдумывали остроты. Помню, на один матч какой то парень прихватил с собой трубу и музыкой сопровождал игру. Кто то попытался забить гол, но мяч пролетел очень высоко над воротами, так тот зритель сыграл "За горами, за морем". Очень было остроумно. На день рождения отец купил мне трубу у Рашворта и Дрейпера (это был второй музыкальный магазин в городе), и я сразу полюбил ее. В то время иметь трубу считалось все равно что быть героем. Все знали Гарри Джеймса, "человека с золотой трубой", а в пятидесятых появился Эдди Калверт – яркая британская звезда, – который играл "Розовые вишни и белые яблони", все эти популярные вещи для трубы. В то время их было множество, и потому все мы мечтали стать трубачами. Какое то время я был верен трубе. Я разучил песню "The Saints" ("Святые"), которую до сих пор могу сыграть в до мажоре. Я выучил всю до мажорную гамму и пару мелодий. А потом понял, что не смогу петь и одновременно играть на трубе, поэтому спросил отца, можно ли мне обменять трубу на гитару, которую мне всегда хотелось иметь. Он не стал возражать, и я выменял на трубу акустическую гитару "Зенит", которую храню до сих пор. Для первой гитары она была в самый раз. Будучи левшой, я переворачивал ее наоборот. У всех вокруг были гитары для правшей, но я научился брать аккорды по своему: ля, ре, ми – большего мне не требовалось. Я начал писать песни, потому что теперь мог играть и петь одновременно. Свою первую песню я написал, когда мне было четырнадцать лет. Она называлась "I Lost My Little Girl" ("Я потерял мою малышку"): "Сегодня утром я проснулся и никак не мог собраться с мыслями. И только потом я понял, что я потерял мою малышку". Эта забавная, сентиментальная песенка построена на трех аккордах: G, G7 и С. Мне нравилось, когда одна мелодическая линия уходила в низкую тональность, а другая, наоборот, в верхнюю. Кажется, я называл это движением в противоположные стороны. Песня была совершенно невинной. Все мои ранние песни, в том числе и эта, написаны на "Зените" – и "Michelle" ("Мишель"), и "I Saw Her Standing Here" ("Я увидел ее там"). На этой же гитаре я разучил "Twenty Flight Rock", песню, благодаря которой позднее попал в группу "Куорримен". В конце концов гитара стала совсем разваливаться. Тогда ее починил мой кузен Йен, хороший плотник (и он сам, и его отец были строителями). Он стянул ее с помощью скоб и двухдюймовых шурупов, на какие обычно вешают полки. Потом, много позже, ее отреставрировали по настоящему, и теперь она выглядит даже лучше, чем тогда. Джон был местным стилягой. Его знали даже те, кто не был с ним зраком. Я знал историю Джона и с возрастом понял, что именно детство сделало Джона таким. Отец ушел от них, когда Джону было четыре года. По моему, Джон так и не простил его за это. Как то мы разговорились, и Джон несколько раз спросил: "Может, он ушел из за меня?" Конечно, все было иначе, но, похоже, Джон так и не смог избавиться от чувства вины. Вместо того чтобы остаться с матерью, Джон поселился у своей тети Мими и дяди Джорджа. Потом дядя Джордж умер, а Джону пришло в голову, что он приносит мужчинам семьи несчастье: его отец ушел, дядя умер. Он любил дядю Джорджа, он никогда не скрывал того, что любит кого то. Все потери он тяжело переживал. Мать Джона, что называется, "жила во грехе" с мужчиной, от которого у нее родилось две дочери, сводные сестры Джона – Джулия и Джеки, замечательные девушки. Джон по настоящему любил мать, она была его кумиром. Мне она тоже нравилась. Она выглядела чудесно: красивая, улыбчивая, с прекрасными длинными рыжими волосами. Она играла на гавайской гитаре, и я до сих пор испытываю теплые чувства к людям, играющим на этом инструменте. Она погибла – в жизни Джона одна трагедия следовала за другой. Именно поэтому Джон стал диким и необузданным, превратился в стилягу. В Ливерпуле было немало агрессивной молодежи и стиляг, от которых следовало держаться подальше. Те, кому, как Джону, приходилось жить своим умом, обязаны были и выглядеть соответственно. Поэтому он носил длинные бачки, длинный драповый пиджак, брюки дудочки и туфли на каучуковой подошве. Из за этого Джон всегда был готов защищаться. Я наблюдал за ним издалека, из автобуса. А когда он входил в автобус, я не осмеливался взглянуть на него, чтобы не нарваться на драку, ведь он выглядел гораздо старше. Так было до того, как мы познакомились. Айвен Воан, мой друг, родился в один день со мной (он был отличным парнем, но, к сожалению, заболел болезнью Паркинсона и умер). Кроме того, Айвен дружил с Джоном. Однажды Айвен сказал мне: "В субботу в Вултоне будет праздник (он жил рядом с Джоном в Вултоне). Хочешь пойти?" А я ответил: "Пожалуй, я вроде свободен". Это случилось 6 июля 1957 года. В то время нам было пятнадцать лет. Помню, как я пришел на праздник; там повсюду играли в кегли и бросали кольца – все как обычно, – а на помосте перед небольшой толпой слушателей играла группа. Первым делом я направился к сцене, потому что мы, подростки, увлекались музыкой. Парень с волнистыми светлыми волосами, в клетчатой рубашке, миловидный и вполне приличный на вид, пел песню, которая мне нравилась: "Come Go With Me" ("Идем со мной") из репертуара "Дел Викингов". Слов он не знал, но это было неважно, потому что никто из нас не знал слова. Там был припев, в котором повторялись слова: "Идем, милая, идем со мной, я люблю тебя, милая". Джон пел: "Идем, идем, идем в тюрьму". Отсутствие текста он восполнял вставками из разных блюзов, и это восхищало меня, к тому же он хорошо пел. У него была своя скиффл группа: самодельный бас, ударные, банджо – словом, весь необходимый набор. Группа называлась "Куорримен", потому что Джон учился в школе "Куорри бэнк", и они мне понравились. Мы побродили вокруг, а потом вместе с Айвеном прошли за кулисы. Группа как раз перебиралась в помещение, ей предстояло вечером играть на церковном празднике. Кое кто из ребят пил пиво. Пожалуй, я был еще слишком мал, чтобы пить, но не отказался. Я старался выглядеть взрослым, таким, как шестнадцатилетние парни, которые уже пьют, но еще не бывают в пабах. Мы отправились на вечерний концерт, и он оказался неплох, хотя во время него чуть не вспыхнула драка. Мы услышали, что скоро явится банда из Гарстона. Я уже был не рад, что ввязался в это дело, ведь я пришел только за тем, чтобы провести время, а попал в лапы мафии. Но все обошлось, и я сел за пианино. barracuda18659
Джон был уже навеселе, он стоял у меня за спиной, наваливаясь на плечо, и дышал перегаром. Все мы успели выпить. Я думал: "Черт, а это еще кто такой?" Но ему нравилось то, что я играл, – "Whole Lotta Shakin' Goin' On" ("Все вокруг ходит ходуном") в до мажоре, а еще я знал "Tutti Frutti" и "Long Tall Sally". Потом я заиграл на гитаре, держа ее по своему. Я сыграл песню "Twenty Flight Rock", все слова которой я знал. "Куорримен" были потрясены тем, что я действительно знаю и умею петь эту песню. Вот так я и попал в "Битлз". Все слова я знал, потому что мы с другом Йеном Джеймсом только что выучили их. Мы с ним прослушивали пластинки и записывали слова. Достать запись "Twenty Flight Rock" было нелегко. Помню, нам пришлось заказывать ее и ждать несколько недель. Пластинки мы покупали либо в магазинчике у Карри, либо в "NEMS". Часто мы заходили, просили разрешения прослушать пластинку, но потом не покупали ее. Продавцов это раздражало, но нам было все равно – мы успевали запомнить слова. Большой коллекции пластинок у меня никогда не было. В то время я часто ездил на велосипеде в Вултон, в гости к Айвену. Я тогда жил в Оллертоне, откуда вполне было можно добраться на велосипеде. Можно было и дойти пешком – по площадкам для гольфа, что мы с Джоном считали большим удобством. В то время это было важно – жить по соседству. Тогда подросткам еще не разрешали водить машины. Пит Шоттон, игравший в группе "Куорримен", тоже разъезжал на велосипеде, и мы случайно встретились. Пит был близким другом Джона. Он сказал: "Пол, ты здорово играл тогда, мы долго говорили о тебе. Хочешь играть с нами?" Я ответил: "Мне надо подумать". Но на самом деле предложение привело меня в восторг, поэтому я согласился и сообщил об этом через Айвена. Ливерпуль, Ньюкасл, Глазго и другие провинциальные города хороши тем, что там есть немало мест с громкими названиями. Так, одно из первых выступлений "Куорримен" в Ливерпуле состоялось на Бродвее. (Мы как раз сделали свою первую запись в маленькой студии в Кенсингтоне, Ливерпуль.) Для моего первого выступления мне дали соло на гитаре в "Guitar Boogie" ("Буги на гитаре"). Я легко играл его на репетиции, поэтому все решили, что это должно быть мое соло. Все шло прекрасно, но во время концерта мои пальцы вдруг стали неуклюжими, и я подумал: "Какого черта я здесь делаю?" Я просто слишком перепугался, это случается, когда все смотрят на гитариста. У меня ничего не вышло (в следующий раз я сыграл соло только несколько лет спустя). Вот почему в группе появился Джордж. Я знал Джорджа по совместным поездкам в автобусе. Прежде чем мы поселились в Оллертоне, я жил в Спике, в районе, который называли промышленной зоной. (Теперь я понимаю, что туда пытались перевести промышленные предприятия, чтобы обеспечить людей работой, но в те времена мы даже не задумывались о том, почему район так называется.) Джордж жил на расстоянии одной автобусной остановки от меня. Отправляясь в школу, я садился в автобус, а на следующей остановке заходил Джордж. Мы были почти ровесниками, поэтому однажды мы разговорились – впрочем, я посматривал на него свысока, потому что он был на год младше. (Теперь я понимаю, что эту ошибку я повторял на протяжении всех лет существования "Битлз". Человека, которому тринадцать лет, когда тебе самому исполнилось уже четырнадцать, трудно воспринимать как равного тебе. Я по прежнему считаю Джорджа мальчишкой, а Ринго чуть ли не стариком, потому что он на два года старше. В группе он был самым взрослым. Когда он присоединился к нам, он уже носил бороду, у него была машина и костюм. Какие еще доказательства "взрослости" могли понадобиться?) Я рассказал Джону и остальным ребятам из группы "Куорримен" о парне из школы по имени Джордж: "Он здорово играет на гитаре, поэтому, если вам нужен гитарист, лучше, чем он, вам никого не найти". Они ответили: "Ладно, только надо послушать, как он играет". Джордж умел играть песню "Raunchy" так, что она звучала, как на пластинке. Однажды вечером мы все забрались на верхний этаж автобуса, и я сказал: "Давай, Джордж". Он взял гитару и доказал, что он и вправду умеет играть, и все согласились, что он выдержал испытание. Как когда то было со мной, когда выяснилось, что я знаю слова "Twenty Flight Rock". А про Джорджа ребята сказали так: "Еще молод, конечно, но "Raunchy" играет здорово, это точно". С тех пор Джордж стал нашим штатным гитаристом. Позднее Джон начал играть соло в стиле Чака Берри, но чаще все таки уступал сольные партии Джорджу, а сам прославился как ритм гитарист. К тому времени Джон уже поступил в школу искусств. Мне было пятнадцать, а Джону почти семнадцать. В то время эта разница казалась огромной. Мы хотели, чтобы нас считали взрослыми, и нас беспокоило то, что Джордж выглядит слишком молодо. Мы думали: "Он еще не бреется... Как бы сделать так, чтобы он выглядел постарше?" Однажды мы с Джорджем пошли в кино на "Школьные джунгли". В фильме играл Вик Морроу, и это было здорово. Но самое главное, основной музыкальной темой оказалась песня Билла Хейли "Rock Around The Clock" ("Рок вокруг часов"). Когда я услышал ее впервые, у меня по спине побежали мурашки, поэтому мы просто не могли не пойти на этот фильм, мы сделали это ради одной песни. На этот фильм не пускали подростков до шестнадцати лет, а я с трудом сходил за шестнадцатилетнего. Несмотря на детское лицо, я еще мог притвориться взрослым, а Джордж – никак. Он держался, как большой, но выглядел по детски. Помню, он вышел в сад, зачерпнул земли и принялся втирать ее в верхнюю губу, чтобы грязь выглядела как усы. Это было смешно, но я думал: "Так уже лучше, мы прорвемся". Так и вышло. Фильм был о подростковой преступности, он разочаровал нас: сплошная болтовня! Как то раз мне удалось увидеть Билла Хейли в "Одеоне". Кажется, билет стоил двадцать четыре шиллинга. Поэтому пойти смог я один – больше ни у кого не нашлось таких денег. Конечно, и у меня не было доходов, но я долго копил. Я весь дрожал и думал только об одном: я должен попасть на концерт. Помню, я отправился туда в коротких брюках – и это на рок н ролл! Это было классно, но все первое отделение играл оркестр Вика Льюиса. Я чуть не вышел из себя – так мне хотелось поскорее услышать Билла. Моими кумирами были герои фильмов. Один из них – Фред Астер, такой обходительный, с изящными манерами. Мне очень нравился его голос. А еще мы восхищались Марлоном Брандо. И комиком Роббом Уилтоном, у которого я однажды попросил автограф. Один из моих родственников сторожил служебный вход в ливерпульский "Эмпайр", он собирал для меня автографы. Обычно я спокойно отношусь к просьбам дать автограф (не всегда, но в целом), а все потому, что когда то я сам собирал автографы у служебного входа в "Эмпайр" – у группы "Crew Cuts" и так далее. До сих пор помню, как доброжелательно они относились ко мне. Однажды я написал в Крейвен Коттидж, в футбольный клуб "Фулхэм", и попросил автограф Джонни Хейнса. Помню, как я обрадовался, когда получил его по почте. Я написал сэру Питеру Скотту. (Теперь, вспоминая об этом, я понимаю, что был слишком назойлив, но я всегда считал, что под лежачий камень вода не течет.) Питер Скотт был ведущим телешоу и каждую неделю рисовал разных птиц. Я написал ему: "Не могли бы вы прислать мне тот рисунок с утками, если он вам не нужен?" И я получил вежливый ответ. Благодаря телевидению мы узнавали почти все, что происходило в мире. По телевизору я впервые услышал "Rock Around The Clock" и даже Махариши. Местная телевизионная станция "Гранада" стремилась брать интервью у всех знаменитостей, оказывающихся в наших краях. Так мы впервые узнавали о многом, смотрели фильмы про рок н ролл: "Школьные джунгли" и "Дикаря" с Марлоном Брандо ("Дикарь" меня, кстати, несколько разочаровал). Зато такую музыку я любил. Бывали минуты, когда мне становилось тоскливо, но я слышал какую нибудь песню, и она помогала мне воспрянуть духом. Мы с другом Иеном Джеймсом оба носили пиджаки в крапинку, с клапанами на нагрудных карманах и часто бывали на ярмарках и в тому подобных местах. А когда нам становилось паршиво, мы шли домой, ставили пластинку Элвиса "Don't Be Cruel" ("He будь жестока") и успокаивались. Она способна исцелить любую тоску. Помню, однажды я оказался в актовом зале школы – у нас выдалось свободное время, и все болтались там. Кто то принес музыкальную газету, в которой хвалили песню "Heartbreak Hotel". Элвис выглядел так классно! "Это он, он – Мессия!" А потом мы получили доказательство – услышали саму песню. За ней последовал первый альбом Элвиса, который до сих пор нравится мне больше всех его записей. Он звучал так здорово, что мы без конца ставили эту пластинку и учились играть его песни. Всем, чем мы занимались, мы обязаны этому альбому. Я потерял интерес к Элвису после того, как он отслужил в армии. Похоже, там его сломали. И "GI Blues" ("Солдатский блюз"), и "Blue Hawaii" ("Голубые Гавайи") звучали уже не так. Знаю, что и этот китч являлся ценностью для многих, а еще я слышал, как люди объясняли, что больше всего Элвис нравился им, когда он был толстым и обрюзгшим и жил в Вегасе, потому что в этом чувствовалось приближение срыва, боязнь какого то события, свидетелями которого они хотели стать. Но мне он больше всего нравился в 1956 году, когда он был еще молод и великолепен, когда у него блестели глаза, когда он блистал чувством юмора и отличным голосом. Он был бесподобным вокалистом. Попробуйте как нибудь подражать ему, как это делали мы, и вы поймете, что превзойти его нельзя. Видео "Жизнь Элвиса в 56 м" – классная вещь, но уже через год, когда он отправился в Голливуд, его глаза утратили блеск. А в том фильме он ведет себя так, славно выступает перед полным залом вопящих девчонок, но при этом каждым жестом говорит: "Не верю я во все эти вопли". Он обыгрывал каждую строчку. Это был удивительный концерт, который я до сих пор люблю. Элвис произвел на нас неизгладимое впечатление. Огромное влияние на нас оказал и Чак Берри, и его песня "Johnny B.Goode". Мы уходили в спальню Джона, где стоял его маленький проигрыватель, и слушали записи Чака Берри, пытаясь заучить их. Помню, именно там я выучил "Memphis, Tennessee" ("Мемфис, Теннесси"). По телевизору я видел и Эдди Кокрена – кажется, песню "Oh, Boy!" ("Вот это да!"). Многие другие певцы, такие, как Клифф Ричард и Марти Уайлд, тоже пели неплохо, но Эдди одним из первых начал аккомпанировать себе на гитаре. Он играл "Milk Cow Blues" ("Блюз дойной коровы"), у него была гитара "Гретш", вибратор "Бигсби", и это выглядело шикарно. "The Girl Can't Help It" ("Девушка ничем не поможет") по прежнему остается великим музыкальным фильмом. До него к мюзиклам относились как к фильмам второго сорта или же использовали музыку просто как саундтрек, как в "Школьных джунглях". Были еще короткие черно белые картины с Аланом Фридом в главной роли и множество фильмов, про которые говорили, что в них заняты негры. Но для нас это были не просто негры, а Клайд Макфаттер! Мы поклонялись этим людям, всегда считали, что ими пренебрегают. Так было, пока не появился фильм "The Girl Can't Help It". Там в начале есть замечательный эпизод, когда на экране появляется Том Юэлл. Он говорит: "Подождите минутку", – и раздвигает изображение на весь экран. А потом он щелкает пальцами, и черно белое изображение становится цветным– настоящее чудо, именно то, о чем мы мечтали! Затем появляется Джейн Мансфилд, игра заканчивается, разбиваются очки. И все это время Литтл Ричард поет "The Girl Can't Help It", а потом Эдди Кокрен начинает "Twenty Flight Rock". И Джин Винсент поет "Be Вор A Lula" – первую песню, пластинку с записью которой я купил. Я до сих пор люблю этот фильм. А потом появилось множество других исполнителей. Бадди Холли ни на кого не походил, он был родом из Нэшвилла и познакомил нас с музыкой в стиле кантри. Мне до сих пор нравится стиль пения Бадди. И его песни. Главная особенность "Битлз" – то, что мы начали с создания своих песен. Сейчас это воспринимается как должное, а в то время так никто не делал. Мы с Джоном начали писать благодаря Бадди Холли. "Вот это да! Он сам пишет и играет музыку!" Мы внимательно читали титры к фильмам Элвиса, чтобы узнать, умеет ли он играть на гитаре, и он и вправду умел. Чуть чуть, хотя играл он неплохо и не портил общее впечатление. Даже некоторые "гитаристы" так не могут. Наблюдая за ними, мы думали: "Это уже не тот образ, не те аккорды", – и приходили к выводу: "Всего хорошего – ты нам разонравился. Не умеешь играть на гитаре – не бренчи. Отложи ее и танцуй". Зато нам сразу становилось ясно, что именно Бадди играет соло в "Peggy Sue" ("Пегги Сью"). По этой причине нас влекло к нему, а еще потому, что на пластинках всегда значилось "Холли/Петти" или "Петти/Холли", – значит, он был одним из авторов песен. Целую вечность мы пытались подобрать вступление к "That'll Be The Day", и наконец Джону это удалось. Бадди играл его в тональности фа, а мы этого не знали и играли вступление в ля. barracuda18659
Джон был очень близоруким. Он носил очки, но только когда его никто не видел. Пока на сцене не появился Бадди Холли, Джон думал, что никогда не наденет их при людях, потому что в своих больших очках в роговой оправе чувствовал себя идиотом. Без очков он постоянно на все натыкался и часто шутил по этому поводу. Еще один его товарищ по колледжу, Джефф, видел еще хуже. Джон и Джефф часто развлекались по своему, бродя по городу, – два полуслепых парня без очков. А когда появился Бадди, очки вошли в моду. Джон смог выходить на сцену и видеть, для кого он играет. В те времена в нашем воображении Джон был Бадди, а я – Литтл Ричардом или Элвисом. Начинающие всегда с кем нибудь сравнивают себя. В музыке мне нравится не только рок н ролл. Должно быть, нынешним детям трудно представить себе время, когда рок н ролл был всего лишь одним из музыкальных стилей. Теперь это есть музыка. Существует целый спектр музыкантов – от поп исполнителей до настоящих блюзменов. Хотя и в те годы я вовсе не стремился играть только рок н ролл. Когда я писал "When I'm Sixty Four" ("Когда мне будет шестьдесят четыре"), я представлял, что пишу ее для Синатры. Я ценил и другие записи, не только рок н ролл. В итоге у "Битлз" появились такие песни, как "Till There Was You" ("Пока не появилась ты"). У меня была старшая кузина Элизабет Данер (ныне Роббинс). Она оказала на меня немалое влияние. У нее была хорошая коллекция пластинок, она часто спрашивала: "А это ты слышал?" Она первая дала мне послушать "My Funny Valentine" ("Мой смешной Валентинчик") – "Если я тебе не безразличен, не меняйся ни на йоту". Хорошие слова. По той же причине я всегда любил Чака Берри – он писал отличные стихи. Бетти давала мне послушать такие пластинки, как "Fever" ("Лихорадка") Пегги Ли. А еще Пегги Ли пела "Till There Was You". Еще много лет я не знал, что это песня из мюзикла "The Music Man" ("Музыкант"). (Забавно, теперь моя компания записывает музыку из этого шоу.) В результате я пришел к таким песням, как "A Taste Of Honey" ("Вкус меда"), и к другим вещам, немного отходившим от чистого рок н ролла в ту или в другую сторону. У нас с Джоном и Джорджем вкусы совпадали во многом. А каждым новым пристрастием мы тут же спешили поделиться. Когда Джон рассказывал мне о своих новых вкусах в музыке, они оказывались похожими на те, с которыми я вырос, на музыку, которую любил мой отец. Одной из любимых песен Джона была "Don't Blame Me" ("He вини меня"). Думаю, эту чудесную песню он впервые услышал от своей матери, а также еще одну – "Little White Lie" ("Святая ложь"). Мы разучивали аккорды к некоторым из этих песен. Но больше всего нас привлекал все таки рок н ролл, который мы буквально боготворили. Когда мы не играли на вечеринках и не участвовали в конкурсах талантов, мы слушали, как другие ребята играют на гитарах, искали аккорды и записи. Это походило на поиски Святого Грааля. Однажды мы услышали про одного парня из Фазакерли – страшная даль! Конечно, Фазакерли – это тоже Ливерпуль, но для нас это было все равно что другой конец света, а этот парень знал аккорд В7! Ради этого стоило решиться на путешествие, и все мы отправились к нему на автобусе. Хватало уже того, что он знал В7. Мы уселись и сказали: "О, учитель, мы слышали, ты знаешь В7. Пожалуйста, покажи его нам!" – "Конечно, ребята". А потом мы отправились домой. Ого, мы уже знаем аккорды Е, А и D, а теперь еще и В7. Правда, некоторое время мы никак не могли сообразить, что же с ним делать. Однажды по городу разнесся слух, будто есть человек, у которого собственная пластинка "Searchin'" ("В поисках") группы "The Coasters". Колин, ударник из скиффл группы Джона, был знаком с ним, и мы предприняли целое путешествие, чтобы разыскать его, и наконец нашли. И избавили его от пластинки. И вправду, хранить ее – слишком большая ответственность для него. Вернуть ее мы просто не могли. Она должна была остаться у нас. Кто же вернет золотой песок! Песня "Searchin'" стала одним из лучших номеров "Битлз", мы часто играли ее в клубе "Кэверн". (Там были маленькие группки поклонников, которые придумывали себе названия. Одна из них называлась "The Woodentops" ("Верхушки деревьев"), в нее входили две девушки, Крис и Вэл, которые кричали с ливерпульским акцентом: "Спой "Searchin'", Пол! Спой "Searchin'"!") Вот так мы всё находили: ехали в автобусе куда нибудь к человеку, у которого были пластинки, или шли на молодежные вечеринки. Ребята являлись туда со стопками пластинок "сорокапяток", с целыми пакетами, набитыми ими. А потом совершались вопиющие злодейства. Гости напивались, а мы под шумок уносили их пластинки. Я снова начал бренчать на отцовском пианино. Именно на нем я написал "When I'm Sixty Four" – а было то мне тогда всего шестнадцать (во куда я загнул!) – и накрепко запомнил ее. Я писал эту мелодию, думая, что она могла бы подойти для музыкальной комедии или чего нибудь в этом роде. Как я уже говорил, в то время я еще не знал, кем стану. Помню, как я стоял на автобусной остановке и мечтал: "Вот бы мне выиграть семьдесят пять фунтов в бильярд и иметь самое необходимое – гитару, автомобиль и дом!" Ни о чем другом я даже помыслить не мог. Однажды отец дал мне десять шиллингов, и, насколько я помню, он был единственным человеком в моей жизни, который вот так просто давал мне что то. Днем я часто сбегал с уроков, а Джон удирал из колледжа, мы брали две гитары и бренчали. Мы сидели у меня дома, потому что больше идти нам было некуда. Отец в это время был на работе. Мы доставали трубку и курили, чувствуя себя взрослыми (на вкус табак был противным). У нас обоих были акустические гитары, мы сидели друг напротив друга и играли. Это было здорово – вместо того чтобы вспоминать или придумывать песню самому, я смотрел, как играет Джон, будто он был моим отражением в зеркале. Это отличный способ писать. Мы писали песни вдвоем. Я записывал их в школьной тетради и всегда подписывал вверху: "Подлинное произведение Леннона и Маккартни". Эта надпись красовалась на каждой странице. В тетрадь я заносил только слова и аккорды. Нам приходилось запоминать мелодии, в том числе и аккомпанемент, потому что я не знал, как их записать. Кассет тогда не было, у нас не хватало денег на магнитофон "Грюндиг". Чтобы пользоваться такой техникой, надо было иметь знакомых, у которых она есть. У нас был такой знакомый, но мы редко записывали песни на его магнитофон – в то время собственные творения не настолько интересовали нас. Главной задачей было запомнить написанные песни. У нас с Джоном был неписаный закон, который гласил: если мы не в состоянии запомнить свои песни, можно ли рассчитывать, что их запомнят люди, которые только слушают эти песни? Мы написали "Love Me Do" ("Люби меня") и "I Saw Her Standing There", между нами установилось что то вроде партнерских отношений. К кому нибудь из нас в голову приходила мысль, а потом мы начинали обсуждать ее. В том, как мы пасовали друг другу идеи, было что то от состязания. Песня "Love Me Do" построена в основном на аккордах G, G7 и D, не слишком сложных. Губная гармошка – отличная вещь. Джон хорошо играл на ней. У него была хроматическая гармошка, почти как у Стиви Уандера, квадратной формы, и он научился извлекать из нее блюзовые звуки. Мы развивали свои навыки. Некоторые мои строчки нравились Джону, некоторые нет. Почти все, что я писал, ему нравилось, но иногда попадались корявые строчки вроде: "Ей всего семнадцать лет, она никогда не была королевой красоты..." Джон хмыкал: "Королевой красоты?" В голову сразу приходили танцы в "Батлинз", поэтому и спрашивали себя: какие слова должны быть на этом месте? И наконец пришли к выводу: "Вы понимаете, о чем я говорю". Это было совсем неплохо – хотя бы потому, что на самом деле не очень ясно, о чем идет речь. Мы учились вместе, постепенно песни становились все лучше; большинство вещей, которые мы называли своей "первой сотней" (на самом деле песен было около пятисот – в то время мы лезли вон из кожи, чтобы нас хоть кто нибудь заметил), написаны в моем доме на Фортлин Роуд. Затем нам приходилось проветривать комнату, выгоняя табачный дым, и смываться, пока не вернулся мой отец и не застукал нас. В те дни можно было прийти в местную студию и, если у тебя были деньги – пять фунтов, огромная сумма для подростков, – сделать собственную запись. Для этого следовало показать свою аппаратуру, а потом ждать, будто в приемной у врача. Потом, дождавшись, когда предыдущая группа или исполнитель покидали студию, ты занимал их место, какой то парень настраивал микрофоны, и ты начинал петь. Затем приходилось еще пятнадцать минут ждать в соседней комнате, пока звукооператор обрабатывал пленку (думаю, все таки пленку, хотя в результате получалась пластинка) и выносил ее тебе. Это была очень примитивная запись. Такую грампластинку мы записали в 1958 году. Нас было пятеро: Джордж, Джон, Колин Хэнтон, Дафф Лоу и я. Мы с Даффом учились вместе, он умел играть на пианино. Он мог сыграть арпеджио из вступления к "Mean Woman Blues" ("Блюз подлой женщины") Джерри Ли. По этой причине мы и позвали его с собой. Больше никто из наших знакомых не умел играть арпеджио на пианино, мы умели взять один нестройный аккорд, затем сделать паузу, потом второй и снова паузу, а он играл все это подряд, да еще и с правильной аппликатурой. Мы отправились на фирму "Филлипс" в Кенсингтон, что звучало шикарно. Джон спел "That'll Be The Day", а на второй стороне записали "In Spite Of All The Danger", нашу собственную песню, написанную под влиянием Элвиса. Ее пели мы с Джоном, а Джордж играл соло. Когда мы получили пластинку, то договорились, что будем передавать ее друг другу по очереди – каждую неделю. Прошла первая неделя, Джон передал пластинку мне. Я продержал ее у себя неделю и передал Джорджу, а Колин – Даффу Лоу, у которого пластинка пробыла двадцать три года. Позднее, когда мы стали знаменитыми, он заявил: "А у меня есть ваша первая запись". В конце концов я выкупил ее за баснословную сумму. С тех пор я начал делать копии записей. Я не люблю крутить грампластинки, потому что они быстро стираются, как им и положено. Но иметь их – это здорово. В то время я играл и на гитаре. В сущности, в группе нас было только трое, и все – гитаристы: Джордж, Джон и я. Мы играли повсюду, по всему Ливерпулю, иногда разбегались, чтобы найти работу, побывать в колледже и так далее. Бывало, мы приходили на концерт только с тремя гитарами, и организатор выступления спрашивал: "А где же ударные?" На всякий случай мы научились отвечать: "Ритм держат гитары". Мы держались уверенно, улыбались, надо было выкручиваться. Но на самом деле отговориться было почти невозможно, и, чтобы доказать свою правоту, мы старались почетче держать ритм. Мы слышали, что неплохие возможности открываются после конкурсов талантов вроде "Открытия" Кэрролла Ливайса. Кэрролом Ливайсом звали грузного, светловолосого канадца. Для нас канадцы были все равно что американцы, мы относились к ним по особенному. Они без труда многого добивались в шоу бизнесе, как, например, Хьюги Грин, только благодаря своему акценту: "Леди и дженнмены..." О, да, он был профессионалом! В 1959 году мы решили попасть на конкурс Ливайса и отправились в Ардвик в Манчестере. Свои номера мы репетировали в поезде от самого Ливерпуля. Мы пели "Think It Over" ("Обдумай это") и "Rave On" ("Мечтай"). На конкурсе мы с треском провалились – нас тогда всегда побеждали. За свою жизнь мы не выиграли ни единого конкурса талантов. Мы привыкли выступать ночью в пабах и клубах для рабочих. Но каждый раз нас опережала какая нибудь женщина, играющая на ложках. Было уже одиннадцать вечера, все уже были уставшими и не желали слушать нашу музыку. Всегда находилась толстая старуха с парой ложек, которая укладывала нас на обе лопатки. Садясь в автобус, мы говорили друг другу: "Напрасно мы уступили ей, она ничем не лучше нас". – "Нет, в ней что то есть, особенно бедра, верно?" – "И все таки мы были лучше, ведь правда? Все чуть не обделались от нашей музыки..." После каждого провала нам приходилось подбадривать себя. Стюарт Сатклифф вместе с Джоном учился в школе искусств. Однажды Стюарт продал свою картину за шестьдесят пять фунтов. (Он писал в стиле Никласа де Сталя, своего любимого художника. Его картины были в основном абстракциями. Нам казалось, что он просто выдавил на холст немного краски и слегка размазал ее.) На что можно потратить целых шестьдесят пять фунтов? Все мы напоминали ему: "Надо же, какое совпадение, что тебе заплатили именно столько, Стюарт, – почти столько же стоит бас "Хофнер". Он отвечал: "Нет, я не могу просто взять и потратить эти деньги". В те времена это было целое состояние, как наследство. Он говорил, что должен купить холсты или краски. Мы отвечали: "Стю, дорогой, ну ты сам подумай: это же "Хофнер", мы станем козырной группой. А это – слава!" Он сдался и купил огромный бас "Хофнер", рядом с которым выглядел карликом. Беда была в том, что играл он плохо. Но, несмотря на этот недостаток, бас смотрелся здорово, а на игру Стюарта никто не обращал внимания. barracuda18659
Когда Стюарт пришел в группу – это случилось на Рождество 1959 года, – мы все немного ревновали к нему. Мне, например, всегда было нелегко справиться с этим. Мы всегда ревновали Джона к другим его друзьям. И это понятно, ведь он был старшим. Когда появился Стюарт, он оттеснил Джона от нас с Джорджем. Нас словно пересадили на заднее сиденье. Стюарт был ровесником Джона, учился в колледже искусств, отлично рисовал и располагал массой достоинств, которых не было у нас. Нам недоставало серьезности, мы учились в начальной школе и были младше Джона. Так, вместе со случайными барабанщиками – а таких было несколько – нас стало пятеро. barracuda18659
Я родился в Ливерпуле, в доме номер 12 по Арнолд Гроув, в феврале 1943 года. Мой отец был моряком, но ко времени моего рождения уже водил автобус. Мама происходила из ирландской семьи по фамилии Френч, у нее было множество братьев и сестер. Мама была католичкой, а отец – нет. И хотя обычно считается, что если человек не католик, то он принадлежит к англиканской церкви, отец вообще был далек от религии. У меня было два брата и одна сестра. Когда я родился, сестре уже минуло двенадцать лет, она только что сдала экзамен для одиннадцатилетних. Я плохо помню ее, потому что она ушла из дома в семнадцать лет, поступила в педагогический колледж и больше не вернулась к нам. Моя бабушка, мамина мама, жила на Алберт Гроув, рядом с Арнолд Гроув, и в детстве я мог выйти из задней двери нашего дома и переулками (в Ливерпуле их называют задворками) дойти до ее дома. Я бывал у бабушки, когда мама с отцом уходили на работу. Отец моего отца, которого я никогда не видел, был строителем, он построил много величественных эдвардианских особняков на Принсес Роуд в Ливерпуле. Там жили все врачи и представители других респектабельных профессий. В те времена умели строить, знали толк в каменной кладке, кирпиче и дереве. Наверное, интерес к архитектуре я унаследовал от деда. Мне приятно видеть красивые здания, будь то маленький коттедж с соломенной крышей или вокзал Сент Панкрас. Я всегда считал, что жизнь надо прожить, надо расти и искать для себя возможности, ловить случай. Мне и в голову не приходило, что, если я родом из Ливерпуля, мне никогда не суждено жить в огромном особняке. Наш дом был очень маленьким. Две комнаты наверху и две внизу, дверь прямо над тротуаром, выход – из задней комнаты. Гостиной никогда не пользовались: здесь был роскошный линолеум, гарнитур из трех предметов, а царил там промозглый холод, сюда никто не заходил. Мы все ютились в кухне, где горел огонь, а на маленькой железной плите стоял чайник. Большая часть сада была вымощена (кроме одного угла, где располагалась клумба шириной в фут), в дальнем углу стояла уборная, а одно время и курятник, где мы держали петушков. На стене, обращенной в сад, висела цинковая лохань, которую мы вносили в дом и наполняли горячей водой из кастрюль и чайников. Так мы мылись. Ванной у нас не было – никаких джакузи. Одно из моих ранних воспоминаний – как я сижу на горшке на верхней площадке лестницы и кричу: "Все!" Еще одно воспоминание детства – уличный праздник. Повсюду были бомбоубежища, за столами и на скамейках сидели люди. В то время мне было года два, не больше. Тогда меня сфотографировали, поэтому, вероятно, тот случай мне и запомнился – только благодаря фотографиям. Улица Арнолд Гроув немного похожа на Коронейшн стрит, но я уже не помню никого из соседей. Она находилась за отелем "Ягненок" в Уэвертри. Здесь же располагалось большое здание кинематографа "Эбби" в стиле арт деко, и Пиктонская башня с часами. А упиралась эта мощенная булыжником улица в бойню, где забивали лошадей. В те времена жизнь в Ливерпуле кипела ключом. Река Мерси выглядела внушительно – со всеми паромами и большими паровыми судами, прибывавшими из Америки или Ирландии. В городе было много старых зданий и памятников, грязноватых, но живописных. Но то тут, то там между этими прекрасными зданиями зияли прогалины. Здесь были руины зданий, которые разбомбили в войну, – эти пустыри никто не расчищал. (Вплоть до 1963 года, когда я покинул Ливерпуль, в нем еще встречались следы прямых попаданий бомб.) Когда я ходил в магазин, как правило, на месте бомбежек можно было увидеть толпы людей, наблюдающих за выступлением какого нибудь уличного фокусника, обмотанного цепью или закованного в наручники. Таких актеров всегда было множество – это синдром Гудини. Трамвайные рельсы тянулись по вымощенным булыжниками улицам, над головой висели провода. Мы ездили по городу на трамваях, а до Уиррела добирались на подземке. К тому времени как у меня появился велосипед, трамваи были вытеснены автобусами, поэтому рельсы убрали, а булыжные мостовые заасфальтировали. Я помню, как мама брала меня с собой, отправляясь по субботам за покупками. Она часто таскала меня по городу, навещая старых дам – своих знакомых. Наверное, они были не такими уж и старыми, но в детстве любой человек старше двадцати кажется тебе стариком. В городе были кинотеатры хроникально документальных фильмов, они располагались в маленьких старинных зданиях, там показывали мультфильмы и киножурнал новостей "Патс". В них не было ничего примечательного, сеансы продолжались минут пятьдесят. Поэтому можно было сходить за покупками, а когда это занятие надоедало, выпить кофе, зайти в кинотеатр, посмотреть несколько мультфильмов и продолжить поход по магазинам. Я был еще совсем малышом, когда вступил в младший скаутский отряд "волчат" при католической церкви святого Антония Падуанского. Да, путь до скаутов мне был чертовски далеким. (В пору было летать туда самолетами "Алиталии" – единственной авиакомпании, у которой, как гласит шутка, "шерсть растет под крыльями".) Поэтому, добравшись до дома, я тут же засыпал, измученный вожатой, – ну и пряжка у нее была для галстука... Мама редко ходила в церковь – на Пасху, Рождество – и, когда я был еще ребенком, брала меня с собой. В одиннадцать лет я впервые причастился. Но остальных обрядов мне удалось избежать, потому что к тому времени мы перебрались в Спик. В школе мне не слишком нравилось. Помню, какое то время я ходил в школу для малышей, и это меня не радовало. От школы для малышей при школе "Давдейл" у меня сохранилось три воспоминания: запах тушеной капусты, маленькая девочка с белокурыми кудряшками и в углу комнаты домик Питера Пэна, который построили сами школьники. Затем я начал ходить в Давдейлскую начальную школу. Там было неплохо, потому что мы много занимались спортом. Мы играли в футбол и подолгу возились друг с другом. Я считал, что бегаю очень быстро, и потому мне нравилось играть в футбол. Думаю, все дети считают себя незаурядными, хотя на самом деле это не так. В то же время в "Давдейле" учился и Джон. Мы иногда сталкивались на школьном дворе, но не были знакомы – вероятно, потому, что я только начал там учиться, а он учился последний год. Я по прежнему учился в "Давдейле", когда мы переселились в Спик. Теперь я жил на улице Аптон Грин, в доме 25. Там строили новые муниципальные дома с ванными и кухнями. Несколько лет мы ждали переезда в новый дом и наконец оказались первыми в списке очередников и переселились. Спик – один из пригородов Ливерпуля, близ доков. До него не близко, минут сорок езды на автобусе. Поворачивая на север, река Мерси сужается у Уиднеса и Ранкорна. Там стоят построенные в сороковых годах заводы Брайанта и Мэя (производителей спичек), завод медикаментов Эванса. Предприятие Данлопа находится у самого аэропорта. Вокруг аэропорта отличные места, например ратуша Спика, построенная еще в эпоху Тюдоров. От Уиднеса до нашего дома было рукой подать. Я часто ходил в Оглет, на берег реки. Начинался отлив, обнажалось грязное русло реки, и по нему ездили туда сюда на мотоциклах. Я часами бродил среди утесов на берегу Мерси, по полям и лесам. Мне нравилось гулять. Помню несколько неприятных моментов, случившихся после того, как мы перебрались в Спик. Здесь сплошь жили женщины, которых бросили мужья, женщины, которые рожали, кажется, каждые десять минут. По улицам вечно шатались мужчины, которые заходили в дома с вполне понятными целями. Помню, как маме пришлось прогонять как то бродягу, который явился к нашему дому и долго бранился. Она взяла ведро с водой и окатила его с крыльца, а потом захлопнула дверь. Так она была вынуждена поступить еще несколько раз. По домам вечно ходили служители церкви, собиравшие пожертвования. Мы не прятались от них, в отличие от нескольких других семей, которые выключали свет, радио и делали вид, будто их нет дома. Мой отец зарабатывал семь фунтов и десять шиллингов в неделю, поэтому пять шиллингов, которые он пожертвовал церкви, были для нас крупной суммой. В то время я никогда не видел безработных. Может, я был слишком маленьким и ничего не замечал. В детстве обращаешь внимание лишь на повседневную суету, но не следишь ни за политикой, ни за тем, что происходит в большом мире. barracuda18659
На все эти пожертвования была построена большая церковь – до этого временная церковь располагалась в дощатом бараке. Именно там, впервые увидев изображения крестного пути Христа, я задался вопросом: что все это значит? Я смотрел, как Христос несет свой крест, как все плюют в него, я понимал суть происходящего, но все это никак не соотносилось с реальностью. В реальности было много фальши, и я ее хорошо ощущал, несмотря на мои одиннадцать лет. В любом районе любого английского города неподалеку от церкви был обязательно расположен паб. Люди выходили из пивной навеселе и шли в церковь, читали молитвы Деве Марии и "Отче наш" и клали пятерку на поднос. Все это было мне чуждо. Впрочем, мне очень нравились витражи и изображения Христа, запах ладана и свечей. Но остальную ерунду я терпеть не мог. После причастия мне полагалось конфирмоваться, но я решил: "Еще чего! Это я еще успею". С тех пор я старался не бывать в церкви, но каждый четверг по улице пробегал мальчишка, оповещая всех о приходе священнослужителя. Он подбегал к каждой двери, стучал в нее и кричал: "Священник идет!" Мы все испускали вздох раздражения, мчались наверх и прятались. Маме приходилось открывать дверь и слышать: "Добрый день, миссис Харрисон, рад снова видеть вас. Во имя Иисуса..." Она совала две полукроны в его потную руку и гость уходил – строить очередную церковь или паб. У меня было счастливое детство, неподалеку жило множество родственников, близких и дальних. Часто по ночам я просыпался, выходил из спальни, спускался вниз и видел собравшихся повеселиться людей. Вероятно, это были родители и один два моих дяди (некоторые из моих дядей были лысыми; говорили, что лысины они заработали потому, что открывали двери пабов головой), но мне всегда было жаль, что в доме праздник, а я об этом ничего не знаю. О музыке я почти ничего не помню. Не помню, играла ли музыка на таких вечеринках или нет. Наверное, они все таки включали радио. В те времена существовали детекторные приемники. Впрочем, не только они. Было и радио, работавшее от аккумуляторов, наполненных кислотой. Их надо было носить в магазин на углу и оставлять на перезарядку дня на три. Мы слушали все, что передавали по радио: ирландских теноров вроде Джозефа Локка, танцевальную музыку, Бинга Кросби и многое другое. Мама часто вертела регулятор приемника до тех пор, пока не удавалось поймать арабскую или какую нибудь другую радиостанцию, и мы слушали ее, пока шум не становился нестерпимым, а потом настраивались на другую волну. Помню, в детстве я слушал пластинки моих родителей, всю старую английскую музыку из мюзик холлов. Одна такая пластинка называлась "Шенанагги Да" – "Старый Шенанагги Да играет на гитаре...". Но отверстие в пластинке располагалось не по центру, поэтому звучала она странно. Ну и какая разница! Еще одна пластинка называлась "Огонь, огонь, огонь". Слова были такие: "Почему все двигатели делают "чух чух"? Это огонь, огонь, огонь". Там было много других слов и звуковых эффектов, воспроизводивших шум двигателей и звуки толпы. Это была двухсторонняя пластинка на 78 оборотов. В конце одной стороны звучали слова: "Эй, переверните меня, и я спою вам еще". А когда пластинку переворачивали, припев продолжался, а потом шли еще двадцать куплетов. Я не понимаю людей, которые заявляют: "Мне нравится только рок н ролл", или: "Мне нравится только блюз", или что нибудь в этом роде. Даже Эрик Клэптон говорит, что на него оказала влияние песня "The Runaway Train Went Over The Hill" ("Убегающий поезд скрылся за холмом"). Как я писал в своей книге "I Me Mine" ("Я, мне, мое"), к моим самым ранним музыкальным воспоминаниям относятся такие вещи, как "One Meatball" ("Одна тефтелька") Джоша Уайта, а также песни Хоуги Кармайкла и многое другое. Я сказал бы, что даже дрянная музыка, которую мы ненавидели, – слащавые американские записи конца сороковых и начала пятидесятых вроде "The Railroad Runs Through The Middle Of The House" ("Железная дорога проходит через дом") или английская песня "I'm a Pink Toothbrush, You're a Blue Toothbrush" ("Я розовая зубная щетка, ты – голубая"), – так вот, даже она оказала на нас некоторое влияние, не важно, нравилось нам это или нет. Вся она каким то образом живет в нас, и мы при желании можем извлечь ее в любой момент. Это мы и делали в некоторых наших песнях, как, например, в середине песни "Yellow Submarine" ("Желтая подводная лодка"). Можно слушать какую нибудь мелодию и думать, что она тебе не нравится и, значит, не оказывает на тебя никакого воздействия. Но человек – это то, что он ест, что видит, к чему прикасается, это запахи, которые он ощущает, и то, что он слушает. Музыке неизменно присуща трансцедентальность, поскольку она достигает в человеке таких глубин, достижения которых от нее не ожидаешь. Она способна затронуть тебя так, что объяснить это невозможно. Но ты продолжаешь думать, что она тебя не задела, и только через несколько лет она вдруг прорывается наружу. Думаю, нам, "Битлз", повезло впитать все виды музыки. Мы просто слушали то, что передавали по радио. Это был основной источник музыки в те времена. У моего старшего брата Гарри был портативный проигрыватель для пластинок на 45 и 33 оборота. Он мог проиграть целую стопку из десяти пластинок, хотя у Гарри их было всего три. Он аккуратно хранил их в конвертах, одной из этих пластинок была запись Гленна Миллера. Уходя куда нибудь, Гарри приводил проигрыватель в порядок, аккуратно складывал шнуры и штепсели и никому не разрешал пользоваться им. Но едва он уходил, мы с братом Питом обязательно включали его. Мы слушали все подряд. Когда мой отец был матросом, он купил в Нью Йорке и привез домой заводной граммофон. Корпус был деревянным, дверцы открывались; за верхними скрывался громкоговоритель, а снизу хранились пластинки. Там же были и иглы в жестяных коробочках. Еще отец привез из Америки пластинки, в том числе запись Джимми Роджерса "The Singing Brakeman" ("Поющий кондуктор"). Это был любимый певец Хэнка Уильямса и первый исполнитель песен в стиле кантри, которого я услышал. У него была уйма таких песен, как "Waiting For A Train" ("Ожидая поезд"), "Blue Yodel 94" ("Голубой йодль 94"), "Blue Yodel 13" ("Голубой йодль 13"). У моего отца была его пластинка с записью "Waiting For A Train", она и побудила меня взяться за гитару. Позднее появились такие певцы, как Биг Билл Брунзи и флоридский исполнитель кантри энд вестерна Слим Уитмен. Он превратил в настоящие хиты мелодии из фильма "Розмари". Первым, кого я увидел с гитарой в руках, был Слим Уитмен. Сейчас уже не помню, было это по телевизору или на фотографии в журнале. Начиналась эпоха гитар. Когда я только закончил начальную школу "Давдейл" и поступил в "Ливерпульский институт", я попал в больницу. Лет в двенадцать или тринадцать у меня заболели почки. Раньше я часто болел тонзиллитом и другими детскими болезнями. У меня было слабое горло; а в тот год инфекция распространилась по организму, и у меня начался нефрит, воспаление почек. Шесть недель я провел в больнице "Олдер Хей" на безбелковой диете: мне приходилось есть шпинат и другую дрянь. Как раз в это время мне впервые захотелось иметь гитару. Я услышал, что у Реймонда Хьюза, с которым я раньше учился в "Давдейле", но не видел его уже год, есть гитара, которую он собирается продавать. Она стоила три фунта десять шиллингов. Огромные деньги по тем временам, но мама дала их мне, я сходил к Реймонду и купил гитару. Это была дрянная дешевая маленькая гитара, но в то время меня это не смущало. С нижней стороны грифа я обнаружил винт. Как любознательный мальчишка, я нашел отвертку, вывинтил его, и гриф отвалился. Поставить его обратно я не смог, поэтому положил на шкаф отдельно гитару и отдельно гриф. Наконец – кажется, год спустя – мой брат Пит собрал ее. Но при этом гриф стал вогнутым, поэтому взять на нем можно было всего пару аккордов. Все лады дребезжали, струны задевали за них. Когда мой отец служил в торговом флоте, он играл на гитаре. Но когда работы не стало, он покинул флот и продал гитару. Когда я начал учиться играть, отец сказал: "У меня есть друг, который умеет играть", – и созвонился с ним. Его звали Лен Хоутон, ему принадлежал винный магазин, над которым он жил. По четвергам магазин не работал, поэтому отец договорился, что каждую неделю я буду приходить к Хоутону на два три часа. Лен показывал мне новые аккорды, играл такие песни, как "Dinah" ("Дайна"), "Sweet Sue" ("Милая Сью"), мелодии Джанго Райнхардта и Стефана Граппелли. И песни двадцатых тридцатых годов, такие, как "Whispering" ("Шепот"). Это было очень любезно с его стороны. К тому времени я познакомился с Полом Маккартни – в автобусе, возвращаясь из школы. В те дни рядом с нашим домом не было остановки, поэтому мне приходилось сходить на ближайшей к дому и затем идти пешком еще двадцать минут. Пол жил ближе к автобусной остановке, на Уэстерн авеню – неподалеку от Хейлвуда, где я часто играл в полях. Рядом были пруды, в них водилась колюшка. Теперь на этом месте раскинулся гигантский завод Форда, занимающий несколько акров. Мы с Полом, одетые в одинаковую школьную форму, часто оказывались в одном автобусе, возвращаясь домой из "Ливерпульского института". Я узнал, что у него есть труба, а он узнал, что у меня есть гитара, и мы сдружились. В то время мне было лет тринадцать, а ему уже исполнилось или скоро должно было исполниться четырнадцать. (Пол на девять месяцев старше меня. Даже теперь, по прошествии многих лет, он по прежнему на девять месяцев старше!) Став подростком, я впервые услышал песню Фэтса Домино "I'm In Love Again" ("Я снова влюблен"). Можно сказать, это был первый рок н ролл, который я услышал. Учась в школе, я прослушал еще одну пластинку – "Whispering Bells" ("Шепчущие колокола") "Дел Викингов". До сих пор помню, как там звучали гитары. А потом, конечно, пришла очередь "Heartbreak Hotel". Эта песня однажды прозвучала по радио и навсегда впечаталась в мою память. Элвис, Литтл Ричард и Бадди Холли оказали на нас огромное влияние, их песни до сих пор остаются моими любимыми рок н роллами. В то время на поп сцене царила неразбериха. С крупными звездами – Фэтсом Домино, "The Coasters" и Элвисом – соседствовали менее известные певцы, записи которых мы слышали, но их самих видели только на снимках в музыкальных журналах. Потом появились английские артисты, такие, как Томми Стил (первая поп или рок звезда Англии), а позднее – Клифф Ричард. А также вся компания Ларри Парнса: Билли Фьюри, Марти Уайлд и другие. Это было здорово, потому что на них мы впервые видели розовые пиджаки, черные рубашки, у них увидели "Фендер Стратокастер" или какие то другие электрогитары. Когда мы начали ходить на концерты в ливерпульский "Эмпайр" и увидели усилители, это было потрясающе. Совсем не так, как сейчас, когда выбор настолько огромен, что можно выбрать что то по вкусу, который отличается от любого другого. В те дни нищим выбирать не приходилось. Мы отчаянно стремились раздобыть хоть что нибудь. Когда на экраны выходил новый фильм, мы старались посмотреть его. Когда появлялись новые записи, мы делали все возможное, чтобы их послушать, поскольку их было очень мало. Карточки отменили только несколько лет назад. Даже чашку сахара было сложно раздобыть, что уж говорить о пластинках с рок н роллом. barracuda18659
Помню, однажды у меня появились деньги, я захотел приобрести "Rock Around The Clock" Билла Хейли и попросил кого то из родственников купить мне эту запись. Я не мог дождаться момента, когда пластинка окажется у меня в руках, но тот, к кому я обратился с просьбой, вернулся домой и объяснил: "Все записи Билла Хейли распроданы, зато я принес тебе вот это". "Этим" оказалась пластинка "The Deep River Boys". "О, дьявол! – подумал я. – Какое разочарование!" В общем, это была первая пластинка, которая мне не досталась. С тех пор я на всю жизнь запомнил: нельзя разочаровывать людей, которые рассчитывают на тебя. Когда приехал Бадди Холли, мне удалось увидеть его концерт в лондонском "Палладиуме" только по телевизору. Потом Билл Хейли прибыл в Ливерпуль, но мне не хватило денег на билет. Он стоил пятнадцать шиллингов – для школьника это была громадная сумма. Я часто гадал, где Пол раздобыл свои пятнадцать шиллингов, потому что он то побывал на концерте. Зато в 1956 году я попал в ливерпульский "Эмпайр" и увидел Лонни Донегана, Дэнни с группой "The Juniors" и "The Crew Cuts" (они пели "Earth Angel" и "Sh Boom", кавер версию оригинала "The Penguins"). Я побывал лишь на нескольких концертах, лучшим из которых было выступление Эдди Кокрена. Я увидел его пару лет спустя. Ему подыгрывала английская группа. Я хорошо помню Эдди Кокрена: на нем был черный кожаный жилет, черные кожаные брюки и малиновая рубашка. Он начал с песни "What'd I Say" ("Что такого я сказал?"), и, пока открывался занавес, он сидел спиной к зрителям и играл риф. Я следил за его пальцами, чтобы понять, как он играет. Он играл на гитаре "Гретш", той самой, которую всегда держал на фотографиях, с черным звукоснимателем "Гибсон" и тремоло "Бигсби". Это была оранжевая модель "Чет Аткинс 6120", как та, на которой я позднее играл в телешоу Карла Перкинса, с вырезанной на дереве буквой "G". Кокрен был отличным гитаристом – это я запомнил лучше всего. Меня впечатлили не только его песни (потому что он пел уйму отличных вещей, в том числе "Summertime Blues" ("Летний блюз"), "C'mon Everybody" ("Эй, все") и "Twenty Flight Rock"), но и такие кавер версии, как "Hallelujah, I Love Her So" ("Аллилуйя, я так люблю ее"). В промежутке между исполнением двух песен произошел забавный случай. Эдди стоял у микрофона и как раз начал что то говорить, откидывая руками волосы со лба. Вдруг из зала раздался громкий возглас девушки: "О, Эдди!" – и он невозмутимо ответил в микрофон: "Привет, милая". Я подумал: "Да! Это и есть рок н ролл!" И конечно, Эдди привез с собой великую американскую тайну – необвитую третью струну. Много лет спустя я подружился с Джо Брауном, который гастролировал вместе с Эдди, и узнал о необвитой третьей струне. Когда я слушал ранние записи "Битлз", то вдруг обратил внимание на фрагмент, который я играл на третьей струне. Он звучал как три отдельные ноты. А будь у меня необвитая, более тонкая третья струна, я мог бы сыграть его в один звук. В те дни мне не хватало сообразительности, чтобы решить: "Поставлю ка я вторую струну вместо третьей, чтобы сыграть эти ноты в один звук". А Эдди Кокрен давно понял это. Бум скиффла начался, когда я только вступил в подростковый возраст. Лонни Донеган оказал на британские рок группы гораздо больше влияния, чем ему приписывают. В конце пятидесятых годов он был в буквальном смысле слова единственным гитаристом, которого можно было увидеть. Он пользовался наибольшим успехом и вызывал самый значительный интерес. У него был прекрасный голос и огромный запас энергии, он пел замечательные песни – запоминающиеся мелодии Лидбелли и так далее. Я любил его, он был моим кумиром. Именно из за него все обзаводились гитарами и создавали скиффл группы. Скиффл развился из блюза, но его исполняли способом, доступным и для нас, белых ливерпульцев. Он обходился донельзя дешево: требовалась только стиральная доска, самодельный бас, струны, ручка от метлы и гитара за три фунта и десять шиллингов. Это был легкий путь в мир музыки, потому что множество песен построено всего на двух аккордах, максимум на трех. Существовало множество отличных песен, на которых все упражнялись: "Midnight Special", "Wabash Cannonball" и "Rock Island Line" – сотни действительно неплохих мелодий, уходящих корнями в негритянскую культуру. Поэтому почти все мы состояли в скиффл группах, и, хотя большинство этих групп распалось, те из них, которые уцелели, в шестидесятые перешли на рок. Об этих группах ходили легенды. Помню, была группа Эдди Клейтона (в ней некоторое время играл Ринго), которую мы считали неплохой. Немного погодя я собрал скиффл группу под названием "Бунтари". В нее вошли Артур Келли и мой брат, у которого была гитара – он нашел ее в чьем то гараже. Нам удалось выступить только один раз, в клубе Британского легиона. Когда мне было тринадцать или четырнадцать лет, я сидел на последней парте и пытался рисовать гитары: большие гитары виолончели с эфами в форме буквы "f", маленькие, с небольшими прорезями. Я был просто помешан на гитарах. Мне даже хватило смелости самому попытаться сделать гитару. Невежественный человек способен буквально на все. В школе я всего один год изучал столярное дело, неважно разбирался в нем, но кое что знал. Нас научили самым примитивным вещам: мы могли сделать соединения "ласточкин хвост" или снять фаску. Мне пришлось искать книгу о том, как делают гитары, потому что сам я до этого не мог додуматься. Я раздобыл трехслойной фанеры. Сначала я нарисовал нужную фигуру, потом вырезал ее (по форме она напоминала гитары Лес Пола, но эфы были в виде буквы "f"). Внутри корпус был пустым, в верхней и нижней деках я сделал квадратные прорези. В них я вставил шпонки, чтобы закрепить верхнюю деку. Затем я вымочил и изогнул боковую деталь, обечайку. Она выглядела грубовато, а в местах склейки виднелись бугры. Но самую большую ошибку я допустил, изготавливая гриф. Он не получился цельным, потому что я не сумел раздобыть достаточно длинный кусок дерева. Поэтому верхнюю часть грифа с колками я сделал отдельно. Выдолбив углубление с обратной стороны обеих частей грифа, я скрепил их алюминиевой пластиной. Всю гитару я покрыл шпаклевкой, купил струнодержатель, подставку, колки, винт и натянул струны. Я прорезал эфы и даже покрыл гитару краской оттенка солнечных лучей. На все это я потратил уйму времени. Но когда я попытался натянуть струны, она развалилась. В досаде я зашвырнул ее в сарай и больше о ней не вспоминал. "Хофнер Президент" – первая настоящая гитара, которая у меня появилась. Она имела форму больших супергитар "Гибсон" с f образными эфами. Я мог сидеть с гитарой часами, пытаясь играть и разбираясь, что к чему. Зачастую я просиживал допоздна. Для меня это была не практика, а, скорее, учеба. Играть мне нравилось по настоящему. Когда я купил новый комплект струн, я снял все старые, отполировал гитару, вычистил ее, и она стала безукоризненной. Бог знает когда я купил учебник игры на гитаре, где объяснялось, как брать некоторые аккорды. После знакомства с Полом я показал ему этот учебник. В то время у него еще была труба. Мы изучали и отрабатывали такие аккорды, как С, F и G7. Но в учебнике для аккорда С было показано положение только двух первых пальцев, как и для аккорда F, поэтому позднее мне пришлось переучиваться. Помню, как я сердился: "Почему они сразу не показали аккорд полностью?" Помню, как я открыл инверсии, когда изучал аккорды возле конца грифа. Внезапно я осознал, как они преобразуются при движении вверх по грифу, – одни и те же аккорды звучали все выше и выше. Разбираться в этом было здорово. А когда я подрос, кто то подарил мне альбом Чета Аткинса, и я начал разбирать и пробовать мелодии с разными аккордами. Я никогда не был техничным гитаристом, всегда находился кто нибудь, кто играл лучше меня. Один парень, Колин Мэнли, который учился вместе со мной и Полом и в конце концов попал в группу "The Remo Four", был из тех, кто умел подражать Чету Аткинсу, когда он играл две мелодии одновременно. Мне никогда не хватало терпения. Только Богу известно, каким образом из меня вообще что то вышло. В детстве я упражнялся, но не подолгу, я не был уж очень усидчивым. Моей первой подружкой была сестра Рори Сторма Айрис Колдуэлл – милая девушка, которая подкладывала вату в лифчик. (Наверное, сама она не считала себя моей подружкой. В юности ничего не знаешь наверняка, тебе просто нравится кто нибудь, тот, кто находится с тобой в одной комнате, и в конце концов ты решаешь для себя, что эта девушка – твоя подружка.) С Рори я познакомился раньше, чем с "Битлз". Мы с Айрис встречались пару раз, шли к ней домой и подолгу сидели там. Подвал дома пытались превратить в кофейню. В пятидесятые годы все помешались на таких заведениях. Рори был спортсменом. Помню, несколько раз, когда я приходил к Айрис, Рори подбегал к двери дома, обливаясь потом и отдуваясь, и смотрел на секундомер – так он тренировался. По настоящему Рори звали Алан Колдуэлл, а их отца – Эрни. Это была отличная семья, и все они относились к нам очень дружелюбно. Позднее, когда мы уже вернулись из Гамбурга и много выступали в Ливерпуле и на севере Англии, мы часто бывали в доме у Рори, возвращаясь в город после концертов. Его мать Ви без устали готовила нам чай с тостами. Эрни был мойщиком окон, а в свободное время подрабатывал привратником в местной больнице "Броуд Трин". Он часто пел пациентам и вообще был славным малым. Когда мы являлись поздно ночью, он ложился спать, а все подшучивали над ним, но по доброму. Он был простым, тихим, сдержанным человеком. К тому времени, как он умер, мы уже записали первые пластинки и покинули Ливерпуль. После смерти Эрни я узнал, что Ви и Рори покончили жизнь самоубийством. Позднее Айрис вышла замуж за Шейна Фентона, который стал называть себя Элвином Стардастом. Однажды мы с Полом решили попутешествовать на попутных машинах. Ни о чем таком в те времена никто и не мечтал. Во первых, на путников могли напасть еще до того, как они успевали проехать по туннелю Мерси, во вторых, у всех были автомобили, дорожные пробки стали возникать все чаще. С моими родными я часто ездил на юг, в Девон или Эксмут, поэтому мы с Полом сначала решили отправиться туда. Денег у нас было немного. Мы ночевали там, куда нас пускали и где кормили завтраком. Как то мы прибыли в один город, когда уже темнело. Мы спросили у первой же попавшей нам на глаза женщины: "Простите, вы не подскажете, где здесь можно переночевать?" Она сжалилась над нами и ответила: "Моего сына сейчас нет, так что можете переночевать у меня". И она привела нас к себе, а мы избили ее, связали и ограбили! Шутка. Мы переночевали в комнате ее сына, а на следующее утро она приготовила нам завтрак. Она была очень мила. До сих пор не знаю, кем она была, – может, Одиноким рейнджером? Мы продолжали путешествовать по южному побережью, направляясь в Эксмут. В пути в одном пабе мы разговорились с каким то парнем, назвавшимся Оксо Уитни. (Позднее он станет персонажем книги "A Spaniard in the Works" ("Испанец в колесе"). Когда мы рассказали Джону эту историю, он запомнил имя. В книгах Джона есть немало забавных случаев, о которых ему рассказывали.) Затем мы двинулись в Пейнтон. Денег у нас по прежнему почти не было, зато была маленькая печка спиртовка, больше похожая на жестяную банку с крышкой. На дно заливали немного денатурированного спирта, и он начинал медленно гореть ровным пламенем. Кроме печки, у нас были небольшие рюкзаки; мы заходили в бакалейные лавки и покупали спагетти Смедли по болонски или по милански. Их продавали в полосатых банках: по милански – в банке с красными полосками, по болонски – с темно синими. А еще протертый рис "Амброзия". Мы вскрывали банку, отгибали крышку и ставили банку на печку, чтобы подогреть содержимое. Так мы и питались. barracuda18659
К тому времени, когда мы добрались до Пейнтона, деньги у нас совсем кончились, поэтому ночевать нам пришлось на пляже. Где то в пути мы познакомились с двумя девушками из Армии спасения, они остались с нами и некоторое время согревали нас. Но потом ночевать на пляже стало слишком холодно и сыро, и я помню, как обрадовался, когда мы решили, что с нас довольно, встали утром и пошли обратно. Мы прошли через Северный Девон и на пароме доплыли до Южного Уэльса, там в Пуллхели у Пола был родственник, который был массовиком затейником у нас в кемпинге "Батлинз". Вот мы и решили добраться туда. В Чепстоу мы явились в полицейский участок и попросили разрешить нам переночевать в камере. Но нам сказали: "Ну уж нет! Идите лучше на футбольный стадион и скажите сторожу, что мы разрешили вам переночевать на трибунах". Так мы и сделали, спать пришлось на жесткой дощатой скамье. Было чертовски холодно. Потом мы отправились дальше на попутных машинах. По Уэльсу на север мы ехали в грузовике. В те времена в грузовиках не было пассажирских сидений, поэтому я сидел на кожухе двигателя, а Пол на аккумуляторе. На нем были джинсы с "молниями" на задних карманах; спустя некоторое время он вдруг с криком вскочил. Его "молния" соединила "плюс" и "минус" аккумулятора, раскалилась докрасна, и поперек задницы у него появился большой ожог в форме молнии. Когда мы наконец добрались до "Батлинз", попасть туда нам удалось не сразу. Это напоминало немецкий лагерь для военнопленных Шталаг 17 или что то в этом роде. Повсюду торчали ограды из колючей проволоки, отделяющие нас от отдыхающих. Поэтому нам пришлось лезть через ограду. (Там началась карьера Ринго.) Пол переселился из Спика на Фортлин Роуд в Оллертоне, поближе к Менлав авеню, где жил Джон. К тому времени Пол сообразил, что играть на трубе и одновременно петь невозможно, и решил обзавестись гитарой. Мы начали играть, часто задерживались в школе и не потеряли связь друг с другом даже после того, как он переехал. Доехать до его дома я мог на велосипеде, поездка занимала около двадцати минут (теперь, когда я проезжаю этот путь на автомобиле, я не перестаю удивляться: дорога отнимает всего три минуты, а раньше мне казалось, что до дома Пола несколько миль). В "Ливерпульском институте" учился один парень, Айвен Воан, который жил по соседству с Джоном и познакомил его с Полом. У Джона уже было имя, он стал известным персонажем в школе и знал об этом. Я познакомился с Джоном чуть позже (не помню где), и они с Полом предложили мне играть в группе "Куорримен". К тому времени Джон уже учился в колледже искусств. Не знаю, какие чувства к нему я испытывал, когда мы познакомились; я просто считал его неплохим парнем. В том возрасте мне хотелось заниматься только музыкой. Думаю, я сразу подружился бы с каждым, кто умел петь или играть. Мать Джона показала ему несколько аккордов. У него была дешевая гитара с маленьким круглым резонаторным отверстием и всего четырьмя струнами. Джон даже не знал, что у гитары должно быть шесть струн. Он брал аккорды, как на банджо, широко растягивая пальцы. Я воскликнул: "Что ты делаешь?" Он думал, что так и должно быть. Мы показали ему правильные аккорды – Е, А и другие – и заставили его натянуть пятую и шестую струны. В группе "Куорримен" были и другие участники, которые ни на что не годились, и я сказал: "Сначала отделайся от них, а потом я присоединюсь к вам". Найджел Уолли пробыл в группе неделю, у него был самодельный бас; кроме Айвена, в группе была еще пара ребят. Одного гитариста, помню, звали Гриффом (Эрик Гриффите). Они появлялись и уходили, и вскоре в группе остались только Джон, Пол и я. Так продолжалось какое то время. Мы играли на свадьбах и вечеринках. Мы с Джоном и Полом играли на свадьбе моего брата Гарри и напились. Однажды мы выступили в клубе "Кэверн". Там собирались любители джаза, и нас пытались вышвырнуть вон, потому что мы играли рок н ролл. Я часто виделся с Джоном, он постоянно бывал у меня дома. Моя мама большая поклонница музыки, она искренне радовалась тому, что я увлекся ею. Именно мама купила мне гитару и радостно встречала моих друзей. А Джон старался пореже бывать у себя дома, потому что его тетя Мими отличалась строгостью. Мими вечно бранила его, а Джон сердился на нее. Помню, однажды, вскоре после знакомства с Джоном, я зашел к нему. Я еще учился в "институте" и выглядел совсем ребенком. Мы все пытались одеваться, как стиляги, и, должно быть, у меня это получилось, потому что Мими сразу невзлюбила меня. Шокированная, она воскликнула: "Вы только посмотрите на него! Зачем ты притащил сюда этого мальчишку? Он ужасно выглядит, совсем как стиляга!" А Джон огрызался: "Да заткнись ты, Мэри!" Поэтому он стал чаще бывать у меня, а моя мама подавала нам виски в маленьких стаканчиках. Я был модельером собственной школьной формы. Мне доставались обноски брата, в том числе ко мне перешла и его спортивная куртка в мелкую косую клетку, которую я перекрасил в черный цвет, чтобы носить как школьный пиджак. Ткань прокрасилась плохо, и клетки просматривались сквозь краску. Рубашку, которую я купил на Лайм стрит, я считал классной. Она была белой, спереди по ней шли складки, а по краям складок шла черная вышивка. Джон подарил мне жилет, доставшийся ему от дяди Дайкинса (приятеля его матери), которого он прозвал Психом. Эта вещь была похожа на жилет от вечернего костюма – черный, двубортный, с отворотами. А еще вскоре после нашего знакомства Джон отдал мне брюки – зелено синие дудочки с отворотами. Их я тоже перекрасил в черный цвет. А черные замшевые туфли достались мне от брата. Мужа тети Мими звали Джордж Смит, его брат преподавал английский у нас в "институте". Он выглядел по меньшей мере слишком женственно, из его нагрудного кармана всегда торчал шелковый платок. Его манеры и то, как он общался с нами, мальчишками подростками, – все казалось истеричным, и мы прозвали его Тряпкой Смитом. Он часто повторял: "Эти туфли не для школы, Харрисон. Встаньте в угол". Моя одежда и вправду выглядела вызывающе, и каждый день два последних учебных года мне казалось, что меня вот вот выгонят. В те времена мы мазали волосы вазелином, зачесывая назад свои рок н ролльные коки. А еще полагалось носить кепку, галстук и нашивку на пиджаке. Свою нашивку я не пришивал – ее придерживал зажим колпачка ручки, сунутой в верхний карман, поэтому я легко мог убрать ее, а заодно снять галстук. Мы с Полом часто прогуливали занятия и делали все возможное, чтобы не выглядеть паиньками. Вечера мы проводили с Джоном. А в учебные дни старались улизнуть и в обеденное время, хотя делать это не позволялось без особого разрешения. Мы линяли из школы, заворачивали за угол, избавлялись от всех атрибутов школьной формы, от каких только могли, а потом шли в колледж искусств (это здание примыкало к "Ливерпульскому институту"). Там царила атмосфера немыслимой свободы. Все курили, ели чипсы, а нас в школе кормили капустой и вареными кузнечиками. Здесь всюду встречались девчонки и какие то богемные персонажи. Наверное, во всем этом не было ничего странного, но нам это казалось очень занятным. Там мы чувствовали себя свободно, могли курить, никого не опасаясь. Джон держался с нами дружелюбно, но в то же время постоянно нервничал, поскольку я выглядел слишком по детски, как, впрочем, и Пол. В то время мне было всего пятнадцать. Помню, Джон слегка зауважал меня с тех пор, как я подцепил одну цыпочку в колледже искусств. Она была симпатичной, в стиле Брижит Бардо, белокурой, с короткими хвостиками. Я играл в группе Леса Стюарта (я был участником двух групп одновременно; выступления случались редко, не чаще раза в месяц. Он жил на Куинс Драйв, возле Мьюэхед авеню, поэтому я бывал у него и учился музыке, надеясь заработать пару фунтов). Однажды Лес устроил у себя вечеринку, на которую пригласил и "Брижит Бардо", и я даже потискал ее немного. Откуда то Джон узнал про это и с тех пор стал относиться ко мне уважительнее. Лес играл на банджо, мандолине и гитаре. Я познакомился с ним через парня, который работал у мясника. Там я подрабатывал посыльным по субботам, а у того парня была гитара "Добро" (тогда я увидел ее впервые), и он знал Леса. Лес неплохо играл мелодии Лидбелли, Биг Билла Брунзи и Вуди Гатри – скорее, кантри блюз и блюграсс, а не рок н ролл. Я играл в группе Леса – не помню даже ее названия, мы выступили на нескольких вечеринках. Во время концерта в клубе в Хейменс Грин, в Уэст Дерби, я услышал, что в доме номер восемь по Хейменс Грин вскоре будет устроен еще один клуб. Меня проводили туда, и я увидел подвал, который потом стал клубом "Касба". Там я познакомился с Питом Бестом. Несколько месяцев спустя я вспомнил про Пита и про то, что у него есть своя ударная установка, и уговорил его присоединиться к нам, когда мы отправлялись в Гамбург. Мы с Полом знали Стюарта Сатклйффа по колледжу искусств. Стюарт был худощавым эстетом в очках, с бородкой, как у Ван Гога, он хорошо рисовал. Как художника Стюарта ценил Джон. А Стюарту Джон нравился, потому что он играл на гитаре и был признанным стилягой. Стюарт был классным парнем, он смотрелся круто, располагал к себе и держался очень дружелюбно. Он очень нравился мне, он неизменно был вежлив и сдержан. Джон порой выказывал чувство превосходства, но Стюарт не смотрел на нас с Полом свысока – только потому, что мы не учились в школе искусств. Он начал приходить на вечеринки, на которых мы играли, и вскоре стал нашим поклонником. Он нашел для нас с Джоном и Полом работу на несколько вечеринок. Нас по прежнему было только трое. Джон пытался уговорить студенческий союз купить аппаратуру для нашей: группы. В конце концов он раздобыл усилитель, поэтому нам пришлось время от времени выступать перед студентами. Не помню, впрочем, точно, возможно, мы и не играли, а только разучили вместе несколько песен. Одна вечеринка в квартире студентов школы искусств затянулась на всю ночь – на таких вечеринках мне еще не доводилось бывать. Ее даже задумали, как веселье до утра. По правилам полагалось принести с собой бутылку вина и яйцо на завтрак. Вот мы и купили бутылку дешевого портвейна в винной лавке Йатса и сразу после прихода сунули яйца в холодильник. Самым лучшим на этой вечеринке (уверен, Джон и Пол согласятся со мной) было то, что у кого то нашлась пластинка "What'd I Say" ("Что такого я сказал?") Рея Чарльза на 45 оборотов, где вторая часть была записана на оборотной стороне. Проигрыватель играл всю ночь, часов восемь или десять безостановочно. Пластинка оказалась лучшей, какую я когда либо слышал. На следующее утро меня здорово тошнило. На вечеринку пригласили и Синтию, и я помню, как спьяну сказал ей: "Жаль, что у меня нет такой славной девушки, как ты". В День пантомимы в Ливерпуле все студенты учебных заведений собирали деньги на местные нужды. Это был день студенческих шествий. Все одевались кто во что горазд, гримировались и вообще творили что хотели: запрыгивали в автобусы и ехали без билета, гремя банками для сбора денег, заходили в магазины, шатались по городу и хохотали без удержу. Мы с Полом еще не были студентами, но были не прочь повеселиться, поэтому встретились у Джона, на Гамбьер Террас, в квартире, которую он занимал вместе со Стюартом, нарядились и присоединились к веселью. У Джона со Стюартом нашлись лишние банки для сбора пожертвований, поэтому две из них они отдали нам. Через несколько часов мы вернулись на Гамбьер Террас, вскрыли банки и посчитали деньги. Там было около четырех шиллингов мелочью. Я бросил школу и целую вечность искал работу. Прошло несколько месяцев, школьные каникулы кончились, все снова взялись за учебу, а я не вернулся в школу, но и работы пока не нашел. Мне приходилось одалживать деньги у отца. Работать я не хотел, мне хотелось играть в группе. Поэтому я всякий раз смущался, когда отец спрашивал: "А не лучше ли тебе поискать работу?" Мой отец не владел никаким ремеслом, но считал, что трое его сыновей должны иметь разные профессии. Мой старший брат стал механиком, второй – сварщиком и монтажником. Вот отец и решил: если Джордж станет электриком, у нас будет собственный гараж. На Рождество отец подарил мне маленький набор отверток и других инструментов, и я подумал: "Боже, он и вправду решил сделать из меня электрика!" Эта мысль меня угнетала, потому что шансов стать электриком у меня не было никаких. Отец записал меня на экзамен, чтобы я смог получить работу в Ливерпульской корпорации, но я с треском провалился. Я не старался провалиться, просто я не выдержал экзамен по математике, которую знал плохо. Мне было очень стыдно, потому что работу в корпорации получали вовсе не самые умные и сообразительные. Я отправился на биржу труда, где мне сказали: "Сходи в магазин к Блэклеру. Там нужен оформитель витрин". Начальник бригады оформителей в магазине Блэклера сказал мне: "К сожалению, место уже занято. Попробуй сходить к мистеру Питу". Мистер Пит возглавлял ремонтную бригаду. Мне дали работу помощника электрика, о чем и мечтал мой отец. barracuda18659
Мне хотелось быть музыкантом, и, вопреки всему, когда группа собралась, всех нас охватило удивительное, но явное чувство, что мы станем музыкой зарабатывать себе на жизнь. Не знаю почему – может, мы были слишком самоуверенными, – но нам казалось, что вот вот произойдет что то важное. В те дни хорошим событием могли стать гастроли по дансингам "Мекка". Это было что то! Мой отец имел некоторое отношение к ливерпульскому транспортному клубу на Финч Лейн, и однажды в субботу вечером он устроил группе "Куорримен" концерт в этом клубе. Клуб представлял собой танцевальный зал со сценой и столиками, там люди пили и танцевали. Организовав наше выступление, отец был доволен и горд собой. Предполагался концерт из двух отделений. Отыграв первые пятнадцать или двадцать минут, мы выпили во время небольшой паузы "черного бархата", модного напитка тех времен, смешав бутылку "Гиннесса" с полупинтой сидра (не шампанского). Мне было шестнадцать, Джону восемнадцать, Полу семнадцать, а мы выпили не меньше пяти пинт. К моменту, когда мы снова должны были выйти на сцену, мы едва держались на ногах. Все были в шоке, и мы в том числе, а мой отец пришел в ярость: "Вы выставили меня на посмешище!" – и так далее. В этом клубе впервые выступил Кен Додд. В декабре 1959 года мы попали на прослушивание к Кэрроллу Ли вайсу, ведущему телепрограммы "Открытия". Не припомню, чтобы кого то открыли на этой программе или чтобы кто то в ней что нибудь выиграл. Но попытки продолжались до бесконечности, пока Ливайс продавал билеты на эти концерты. В конце выступления по громкости аплодисментов определяли, кто же именно победил, а на следующую неделю все повторялось. Мы выступили в Манчестере под названием "Джонни и Лунные псы". В то время у Джона вообще не было гитары. Кажется, его "гитара с гарантией" все таки треснула. Мы исполняли "Think It Over", Джон стоял посредине, без гитары, и пел, положив руки нам на плечи. Мы с Полом играли на гитарах – их грифы были направлены в разные стороны – и подпевали Джону. Мы считали, что играем здорово, но, поскольку нам надо было успеть на последний поезд до Ливерпуля, мы так и не узнали, какими аплодисментами встретили наше выступление. barracuda18659
Я родился 7 июля 1940 года в Ливерпуле 8, в доме номер 9 по Мэдрин стрит. Мне предстояло добраться до света в конце туннеля – так я и сделал и затем родился. Это событие было встречено бурным ликованием. Сказать по правде, мама часто повторяла, что из за моего рождения началась Вторая мировая война. Не знаю, что это означало, я так и не понял эти слова, но не раз слышал их от мамы. Полагаю, у них это был единственный повод для радости; возможно, так оно и было, – трудно судить. Я не помню войну и бомбежки, хотя Ливерпуль сильно пострадал от них. Наш район постоянно бомбили. Мне рассказывали, что нам приходилось часто прятаться, мы спускались в угольный погреб (больше похожий на шкаф). Помню большие прогалины в рядах домов. Когда я подрос, мы часто играли среди развалин и в бомбоубежищах. Мое самое раннее воспоминание – это как меня везут в коляске. Мы с мамой, бабушкой и дедушкой куда то шли. Не знаю, где это происходило, но, по моему, где то в сельской местности, потому что за нами погнался козел. Все перепугались, в том числе и я. Люди кричали и разбегались, потому что козел преследовал нас. Уж и не знаю, где это было – в Токстете или Дингле. Мои родные и по отцовской, и по материнской линии были самыми заурядными, бедными людьми, представителями рабочего класса. Моя бабушка по матери была очень бедна, у нее было четырнадцать детей. Ходили слухи, что моя прабабушка – зажиточная женщина: ее дом обнесен хромированными перилами. Они и вправду ярко блестели. А может, все это я выдумал. Знаете, как это бывает: ты о чем то мечтаешь или что то слышишь от матери и в конце концов начинаешь считать, будто это и вправду так. Моя настоящая фамилия – Паркин, а не Старки. Моего дедушку звали Джонни Паркин. Когда мать моего деда вышла замуж во второй раз, что в те времена шокировало всех, ее мужем стал Старки, поэтому и мой дед сменил фамилию на Старки. (Я начал изучать свою родословную в шестидесятых годах, но смог проследить ее только на два поколения. Наверное, так же трудно было найти и меня. Чтобы что нибудь выяснить, мне пришлось обращаться к моим родным, и даже они отвечали неохотно, опасаясь, что об этом пронюхает пресса.) Отец был пекарем. Думаю, благодаря этому мои родители и познакомились. Он выпекал кексы, поэтому даже в войну у нас всегда был сахар. Когда мне исполнилось три года, он решил, что с него хватит, и оставил нас. Я был единственным ребенком в семье, с тех пор мы с матерью жили вдвоем, пока она не вышла замуж во второй раз, когда мне было тринадцать. Отца я почти не помню. После того как он ушел от нас, я видел его раз пять, но не ладил с ним, потому что мама вдолбила мне в голову, что он подлец. Когда он ушел, я разозлился. Я понял, что по настоящему зол на него, когда лечился в реабилитационном центре, где у меня было время побыть с самим собой наедине и разобраться в своих чувствах. Я понял, что эта проблема уходит корнями в детство. Я понял, что слишком долго сдерживал свой гнев. Я мирился с ним – так нас воспитывали. Мы были последним поколением, которому внушали: "Просто смирись". Мы не давали воли своим чувствам. Некоторое время мама почти ничем не занималась. Она тяжело переживала уход отца; в конце концов она стала браться за самую простую работу, чтобы кормить и одевать меня. Она хваталась за все: работала официанткой, уборщицей, продавщицей в продуктовом магазине. Сначала мы жили в огромном роскошном доме с тремя спальнями. Но он был слишком велик, мы не могли позволить себе жить так теперь, когда отец перестал помогать нам. Мы принадлежали к рабочему классу, а после того, как отец бросил нас, переместились в самые низы общества. Мы переехали в дом поменьше, с двумя спальнями (и тот и другой дом мы арендовали – все дома тогда кому то принадлежали). Дом считался пришедшим в негодность еще за десять лет до того, как мы поселились в нем, а мы прожили там еще двадцать лет. Мы просто переехали на соседнюю улицу – с Мэдрин стрит на Адмирал Гроув. Люди нашего круга редко уезжали далеко от прежних мест. Все вещи перевезли в фургоне, в котором даже не поднимали задний борт, потому что проехать пришлось всего метров триста. Помню, как я сидел, свесив ноги из кузова. Это тягостное для ребенка чувство: в детстве привязываешься к дому (впрочем, мы с моими бедными детьми переезжали чуть ли не каждую неделю). Я не помню, как выглядел наш дом на Мэдрин стрит внутри, помню только, что сада возле него не было, зато множество моих знакомых жили на той же улице, и я часто бывал у них дома. Помню дом на Адмирал Гроув, там тоже не было сада. Уборная стояла в глубине двора, ванной у нас не было. Но это был родной дом, и мне было в нем очень уютно. Мама занимала одну спальню, я – вторую. По соседству с нами на Адмирал Гроув жила семья Повей, а поодаль – семья Конноров. Мои бабушка и дедушка жили на Мэдрин стрит. В Ливерпуле все стараются селиться неподалеку от родителей. Лучшая подруга мамы, Энни Мэгайр, тоже жила на Мэдрин стрит. После того как отец ушел от нас, меня воспитывали бабушка, дедушка и мама. И это было странно, потому что бабушка и дедушка приходились родителями моему отцу, а не матери. Но они по настоящему любили меня, заботились обо мне и были замечательными людьми. А еще они брали меня к себе на праздники. Моя бабушка Энни (конечно, я никогда не звал ее по имени) была крупной женщиной, а дедушка по сравнению с ней выглядел совсем маленьким. Когда он напивался и начинал буянить, бабушка засучивала рукава, сжимала кулаки, принимала боксерскую стойку и заявляла: "Хватит, Джонни! Не смей так говорить со мной и вообще убирайся отсюда, ублюдок!" При ее то габаритах ей приходилось мыть лестницы, чтобы выжить. А еще она слыла известной знахаркой в Ливерпуле. Когда я болел, мать заворачивала меня в одеяло, несла к бабушке, и та лечила меня. У нее было два средства от всех болезней: хлебные припарки и горячий пунш – последний я обожал! Питье было теплым, все суетились вокруг меня, я оказывался в центре внимания. Поскольку я был единственным ребенком, я всегда находился в центре внимания. barracuda18659
Дед любил лошадей – "коняшек". Он играл на бегах и, когда лошади проигрывали, бранился и рвал квитанции, приговаривая: "Ублюдки, мерзавцы, старые клячи..." – как любой игрок. Бабушка упрекала его: "Джонни, ну разве можно при ребенке?.." А он все равно повторял: "Ублюдки!" Все это сильно будоражило меня. У деда было свое кресло, в котором он часто сиживал. В этом кресле он просидел всю войну. Он никогда не прятался в бомбоубежище, даже когда осколки выбивали кирпичи из стен его собственного дома, – просто сидел в своем кресле. В детстве мне всегда хотелось посидеть в нем. Но приходил дед, молча смотрел на меня, и я пересаживался на другое место. Наверное, я мечтал об этом кресле только потому, что оно принадлежало деду. Смерть деда стала одним из самых печальных событий моей жизни. В то время мне было девятнадцать или двадцать лет. Самым тяжелым был день его похорон. Именно тогда я решил, что меня самого будут кремировать, – я никого не стану подвергать такому испытанию, ради меня в земле не будут рыть огромную яму и хоронить меня в ней. В этот момент я сломался, и если до тех пор я не плакал, то тут не выдержал. Школа оставила заметный след в моих воспоминаниях. Школа "Сент Сайлас". Не знаю, сам ли я запомнил первый день учебы или о нем рассказывала мне мама. В то утро она проводила меня до ворот. Школа находилась на той же улице, в двух минутах ходьбы от нашего дома. В те дни родители просто провожали нас до ворот и говорили: "Ну, ступай". (Никто не сидел с нами в классах, помогая осваиваться, как делаем мы со своими детьми.) Я до сих пор вижу это огромное здание, наверное, самое большое на планете, где во дворе играет миллион детей, в том числе и я. Я совсем перепугался. Обедать я пришел домой. В то время мы везде ходили самостоятельно, нам ничто не угрожало. Кажется, я явился домой и сказал: "А у нас каникулы". Этими словами я дал маме понять: на сегодня хватит. Она поверила мне, пока не увидела в окно, как другие дети возвращаются в школу, и не сказала: "А ну, марш отсюда!" Не помню, чтобы я хоть чему нибудь радовался в школе. Я вечно сачковал и в общей сложности проучился всего пять лет. В шесть с половиной лет у меня случился перитонит. Аппендикс лопнул, это была настоящая трагедия. Это случилось дома, я умирал от боли, вокруг собрались родные. Пришел врач, и вдруг все эти люди подняли меня, положили на носилки и понесли прочь из дома. Меня увезли на машине "скорой помощи". В больнице меня осмотрела женщина врач, которая надавливала мне на бок, – более сильной боли я никогда не испытывал. Перед тем как мне дали наркоз, меня спросили: "Может, ты чего нибудь хочешь?" Я попросил чашку чаю, а мне ответили: "Ты ее получишь, когда вернешься из операционной". Но чашку чая мне дали только через десять недель – столько времени мне понадобилось, чтобы оправиться. Оказалось, что у меня начался перитонит. Предстояла трудная операция, особенно по тем временам. Трижды маме говорили, что я не доживу до утра. Ей пришлось нелегко. Позднее я понял, что именно поэтому она так привязана ко мне. Мне очень повезло, я выжил. Но даже после того, как перестал действовать наркоз, я еще долго находился без сознания. Больница – скучное место. Если пробыть там долго, она становится твоим миром, а я провел там целых два года (во второй раз я попал туда, когда мне было тринадцать). Внезапно больница становится твоей жизнью. Ты привыкаешь к этому. Все твои друзья тоже чем нибудь больны, а когда ты встаешь на ноги, то перестаешь поддерживать с ними связь. И мама, и дедушка с бабушкой навещали меня почти каждый день. Никогда не забуду, как ко мне пришел отец. Он достал блокнот, поскольку приближался мой день рождения (мне исполнялось семь лет), и спросил: "Что тебе подарить, сынок?" И все записал в блокнот. До этого я не видел его несколько лет, он никогда ничего мне не дарил. Я был о нем неважного мнения. Поскольку я был прикован к кровати, то я научился поднимать с полу мелкие предметы пальцами ног – монетки, листы бумаги, все, что падало с кровати. После того как я провел в больнице шесть месяцев, мне стало лучше, меня пообещали отпустить домой недели на две. На день рождения мне подарили игрушечный автобус. У кровати были боковые стенки, мальчишка на соседней кровати захотел посмотреть на автобус, и мне пришлось сильно перегнуться через боковину. Видимо, я слишком перегнулся, потому что я упал на пол с высоты почти в полтора метра. Швы разошлись, и все снова было плохо. Из за этого меня продержали в больнице еще шесть месяцев. Всего же в больнице я пролежал почти год, а после этого еще долго выздоравливал дома, поэтому в школу не ходил целых два года. В то время в школах не было занятий для отстающих, а я всегда отставал по меньшей мере на год. Ни один учитель ни разу не обнял меня и не сказал: "Я позанимаюсь с тобой отдельно, сынок". Я просто оставался на второй год. Я любил шутить и старался дружить с самыми сильными мальчишками в классе, чтобы они защищали меня. Постепенно я возненавидел школу, прогуливать ее стало еще легче. Мама отправляла меня на уроки, а я просто гулял по парку вместе со школьными друзьями. Мы сами писали объяснительные записки, но из за неграмотности всегда попадались. Читать я научился, когда мне было девять лет. Мама работала, ей было некогда заниматься со мной, поэтому учила меня девочка, которая присматривала за мной, – Мэри Мэгайр. Она была дочерью маминой подруги Энни, она сидела со мной, когда мама уходила в паб или в кино. Мэри учила меня читать по книге "Конь Доббин" (я умею читать, но грамматики не знаю и пишу слова так, как слышу). Мне жаль, что я мало чему научился, – мои знания слишком ограниченны. Я не знаю ни слова по латыни. А Джон изучал латынь и рисование. Дингл – один из самых опасных районов Ливерпуля, а Токстет до сих пор пользуется дурной славой. Там и вправду было опасно. В те времена там хозяйничали банды, вспыхивали драки, случались грабежи. Но детям, женщинам и старикам ничто не угрожало. Их не трогал никто. А теперь инвалидов вытаскивают из колясок, избивают девяностолетних старух. Трусы, отъявленные трусы! Если бы кому нибудь раньше вздумалось избить старуху, все банды района разыскали бы его и избили до полусмерти. Такого не простили бы никому. Ливерпуль был мрачным и безотрадным, но нас это не смущало. Мы с Дэви Паттерсоном и Брайаном Бриско были тремя мушкетерами, охотниками за скальпами, бандой Черной Руки, шайкой из трех человек. Мы все делали вместе. Мы играли в сыщиков и ковбоев, учились в одной школе и были очень дружны. До десяти или одиннадцати лет я воспринимал окружение как собственный, близкий мне мир, а руины, оставшиеся после бомбежек, казались нам раем. Мы не думали о тех, кто погиб в разрушенных домах, мы воспринимали их просто как большую игровую площадку. "Встречаемся на бомбежке", – часто говорили мы друг другу. В детстве мы гуляли повсюду. Я всегда мечтал стать бродягой, который сам себе хозяин. Нам было не по карману ездить на автобусе. В восемь или девять лет мы пешком проходили по пять восемь миль до Спика, до парка или до лесов в окрестностях города. Мы бежали за автобусами, пока не отставали. "Гляди ка, он повернул налево!.." А потом дожидались следующего, чтобы посмотреть, куда он повернет дальше. Велосипед – правда, подержанный – появился у меня гораздо позже, и мы ездили аж до Уэльса и обратно. Я так уставал, что через какое то время вообще потерял к нему всякий интерес. До Северного Уэльса было всего двадцать или тридцать миль. В детстве я мечтал стать не только бродягой. Мне всегда хотелось служить в торговом флоте. Это желание было само собой разумеющимся: "Я хочу плавать по морям, бывать всюду, покупать седла для верблюдов". У каждого ливерпульца в углу висело верблюжье седло, потому что в каждом доме кто нибудь служил на флоте и привозил домой подобный хлам. А еще моряки привозили в Ливерпуль пластинки и новую моду одеваться. Первым моим музыкальным воспоминанием стала песня Джина Отри "South Of The Border" ("К югу от границы"), которую я услышал, когда мне было восемь лет. При этом у меня впервые по спине, как говорится, пробежали мурашки. Отри и трое его товарищей пели: "Аи, аи, аи", – и это вызывало у меня трепет. С тех пор Джин Отри стал моим кумиром. Моряков мы узнавали с первого взгляда: они были одеты лучше всех. Я серьезно планировал уйти в море. И даже записался в отряд бойскаутов моряков. Мы устраивали собрания и маршировали, мы разбирали винтовки – это было здорово. Меня выгнали из отряда за то, что как то я сбежал вместе с винтовкой. Корабли я так и не увидел. Я нигде не задерживался подолгу: всякий раз каким нибудь поступком я вызывал у людей раздражение. У меня были кое какие игрушки. Так, на Рождество мне подарили апельсин и старую картонную коробку... Нет, конечно, это не совсем правда: я получал такие подарки, какие только могли позволить себе мама, мои дяди и тети. Мне всегда доставался пакетик конфет и какая нибудь маленькая игрушка. Но я вечно обменивал игрушки. Мне хотелось чего то другого. Когда кто то подарил мне замечательный химический набор, я обменял его на что то другое, и кое кто из моих родных был явно разочарован. Я никак не мог остановиться на чем то. У меня была небольшая коллекция марок, я собирал автомобильчики "Динки", но больше всего мне нравилось меняться. Мы с друзьями часто крали в "Вулворте" всякие мелкие пластмассовые штуковины, которые легко помещались в кармане. barracuda18659
В конце концов я раздал все свои коллекции. Коллекция пластинок на 78 оборотов досталась моему двоюродному брату, которому она нравилась. (Покидая Ливерпуль, я забрал с собой остаток коллекции пластинок, но мама не отдала мне записи Пэтси Клайн или Литтл Ричарда. Она заявила, что они принадлежат ей.) Дед приносил домой разные железяки, шестеренки и колеса из доков, где он работал, а я играл ими. Он работал в цехе, где производили котлы, и однажды сделал мне паровоз, в двигателе которого горел настоящий огонь. Такой замечательной игрушки у меня еще никогда не было. Паровоз был довольно большой, на нем можно было даже сидеть. Я всегда отличался предприимчивостью и сразу решил, что на нем можно катать пассажиров за плату. А иногда я ставил маленькие пьесы или устраивал на заднем дворе зоопарк. Там в банке из под варенья жил паук. Никаких львов или тигров, конечно, не было – только местная живность. Однажды у нас появилась шкура гепарда, опять таки привезенная моряком. Вход стоил полпенса. Бывало, что вход ничего не стоил, зато выход – целый пенни. Или же приходилось прыгать со стены, пользуясь зонтом вместо парашюта. В общем, если можно было заработать хоть пенни, мы это делали. Позднее у меня родился отличный план. Это случилось, когда я немного повзрослел. Я собирался обратиться к миллионерам вроде Фрэнка Синатры. Каким то образом я хотел связаться с ними и попросить в долг миллион долларов. К самой сумме я бы даже не притронулся, просто получал бы с нее проценты. А миллионеры об этом так ничего бы и не узнали, а год спустя я бы отдал им миллион обратно. Я наивно полагал, что никто никогда не проведает о моем мошенничестве. Разумеется, этот план так и не был осуществлен. Когда мне было двенадцать лет, я перешел в среднюю общеобразовательную школу "Дингл Вейл", но и там пробыл недолго. Самое яркое воспоминание, оставшееся у меня от той школы, – это как мы покупали пеклеванные булки на завтрак. Мы выгребали из булок мякиш и вместо него клали чипсы. Такую еду я считал самой вкусной, а школьные обеды ненавидел. Мы покупали булки в магазине у школы и съедали их, сидя на качелях. Идти до "Дингл Вейла" было чертовски далеко, путь занимал добрых полчаса. Можно было дойти до школы через Принсес парк или по Парк Роуд. Помню, однажды мы с Брайаном Бриско шли через парк сразу после снегопада. На снегу оставались наши следы, и в конце кондов мы решили не идти на уроки – так весь день и бродили по парку, любуясь собственными следами. В школе постоянно вспыхивали драки. Стоило подраться с каким нибудь мальчишкой и как следует вздуть его, как на следующий день у ворот школы тебя уже ждал здоровенный детина, который либо избивал тебя, либо хорошенько встряхивал, припугивая: "Больше не смей трогать Фрэнка даже пальцем!" В драках я всегда проигрывал. Поэтому мне всегда хотелось иметь старшего брата, который поколотил бы ублюдков, которые постоянно приставали ко мне. Но ни отца, ни старшего брата у меня не было. Вступалась за меня только мама. Если какой нибудь парень постарше обижал меня, она шла разбираться с его родителями. Она очень любила меня. Как единственный, к тому же болезненный ребенок, я был для нее светом в окошке. Отчим Гарри появился, когда мне исполнилось одиннадцать. Он работал художником и декоратором в Бертонвуде, на американской военной базе. Он часто смешил меня, покупал мне комиксы и любил музыку. Благодаря ему я и пристрастился к музыке, хотя он никогда ничего мне не навязывал. Ему нравились биг бэнды, джаз и Сара Воан, а я слушал каких то болванов. Он спрашивал: "А это ты слышал? А это?" Он был по настоящему славным малым, его любили дети и животные. Доброте я научился у Гарри. Я любил Гарри, и мама любила его, а потом сообщила, что они собираются пожениться. Она спросила меня: "Ну, что ты на это скажешь?" Поначалу идея мне не слишком понравилась, потому что мне было всего тринадцать, но я понимал: если я скажу "нет", она замуж не выйдет. Детям нелегко оказываться в таком положении. Но я сказал: "Вот здорово!" – потому что Гарри был хорошим человеком. Хозяин местного кондитерского магазина Лен стал близким другом моего отчима. Иногда он поручал мне проштемпелевать газеты. Бывало, я выполнял кое какие его поручения, но ходить куда то мне не нравилось. Я не любил мерзнуть, зато охотно брался за другую работу, а он давал мне конфеты. И это было кстати – в то время мы еще получали продукты по карточкам. День отмены карточек запомнился мне навсегда, хотя это не значило, что теперь мы можем запросто пойти и купить конфеты, масло или яйца, – денег у нас не было. По сути дела, военные карточки ничего не меняли в жизни бедняков, нам все равно приходилось ограничивать себя в еде. Впервые мне повезло, когда я попал в больницу: чтобы выздороветь, я должен был есть, поэтому меня кормили молодой картошкой со сливочным маслом. В те дни сливочное масло было большой редкостью. С тринадцатилетнего возраста я начал смотреть на мир другими глазами. Я понял, что Ливерпуль – мрачный и грязный город, мне хотелось уехать из него поскорее и жить где нибудь в доме с маленьким садом. Я мечтал переселиться с Адмирал Гроув. Далеко можно было не уезжать – это мог быть хотя бы Эйгберт, где было много зелени. Мне нравились парки, мы часто сбегали с уроков и шли в Сефтон парк или Принсес парк. Меня с детства тянуло к зелени, к морю и открытым пространствам. Был ли у дома, где я жил, участок земли, интересовало меня меньше, чем вид из окна. В Монте Карло, например, возникает чувство, будто ты находишься на краю земли. Это простор. Мне необходимо иметь возможность видеть его. Все, что я вижу из окна, совсем не обязательно должно принадлежать мне – хватит и того, что я просто могу все это видеть. Домик и пол акра земли на холме – вот все, что мне нужно. Больше не о чем и мечтать. Помню, как мы с Морин (моей первой женой) и детьми переехали в Хэмпстед. Там было очень мило, но сад я возненавидел – его со всех сторон окружала проклятая изгородь. Поэтому мы уехали оттуда, видеть эту ограду я просто не мог. Думаю, все дело в том, что в Ливерпуле мы жили в тесноте. Я до сих пор остался странником, бродягой. Я пытаюсь осесть где то, но что то гонит меня дальше. Мы с Барбарой (моей нынешней женой) часто подшучиваем над этой моей привычкой: у нас появляется дом, мы ремонтируем его, обставляем, а потом я спрашиваю: "А не пора ли нам переезжать?" В тринадцать лет я заболел плевритом. Ливерпуль – очаг туберкулеза, особенно тот район, где я жил. У меня постоянно возникали проблемы с легкими, и наконец это привело к вспышке туберкулеза. Меня целый год продержали в вегетационной палате. Когда я попал в больницу во второй раз, там работали монахиня сестра Кларк и медсестра Эджингтон. В тринадцать четырнадцать лет у меня начался период полового созревания, и, когда медсестры целовали нас перед сном, это по настоящему волновало: "Не поцелуете меня на ночь?" – и многие из них по настоящему целовали меня. Все они были еще молоды (во всяком случае, не стары), им было лет по восемнадцать двадцать. Но монахинь мы никогда не просили поцеловать нас. Большую палату разделяла перегородка, в одной половине помещались девочки, в другой – мальчики. Между нами часто вспыхивала бурная страсть. По ночам мы пробирались в палату для девочек и надолго оставались там. Я проводил в той палате многие часы, стараясь потрогать чью нибудь грудь. Ну а поскольку все мы были больны туберкулезом, то бациллы передавались друг другу с лёгкостью. У нас появлялись подружки, но ненадолго: когда кому нибудь становилось лучше, его сразу увозили из города. Так мы взрослели, и взрослели мы очень медленно. Мы ходили в кино и, обнимая девушек, норовили запустить руку пониже спины. О сексе я узнал очень рано. Дважды девчонки жаловались матерям, что я стаскивал с них трусики, смотрел на них и трогал. В то время мне было восемь лет. Мы все были детьми, мы только смотрели и трогали, и это было естественно, мы взрослели. Это было чистой физиологией. У нас был друг, сестру которого щупали мы все. Больше мы ничего не делали, только смотрели, трогали и смеялись. barracuda18659
Девственности я лишился в Сефтон парке, лет в шестнадцать. Все было как то странно: я и мой друг с двумя девушками лежим на траве, возле ярмарочной площади; льется музыка, толпы людей, а мы лежим в траве и слушаем "Призрачных всадников в небе" Фрэнки Лейна! И это было по настоящему здорово. В том возрасте стоит начать – и останавливаться уже не хочется. Долгое время я не мог думать ни о чем другом. До того как я во второй раз попал в больницу, по дороге в школу я как то заглянул в маленький музыкальный магазин на Парк Роуд. В витрине были выставлены гитары, банджо, аккордеоны и мандолины, но я смотрел на барабаны. Один из них – тамтам – словно гипнотизировал меня, и с тех пор каждое утро, шагая в школу, я подходил к витрине и смотрел на него, а потом еще раз, на обратном пути. Барабан стоил двадцать шесть фунтов, целое состояние. Играть на барабанах я начал в больнице в 1954 году, где нас немного учили музыке, чтобы хоть чем нибудь занять. Учительница приходила с огромным мольбертом и листом картона, на котором были нарисованы символы инструментов. Она раздавала нам ударные: треугольники, бубны, барабаны. Потом она показывала на желтый значок – и звучал треугольник, потом на красный – и слышался стук барабана. Я играл, только когда мне давали барабан. Играл и в больничном оркестре. Сначала я стучал катушками из под ниток по шкафу рядом с кроватью. Я провел в постели десять месяцев – это долгий срок, поэтому я старался развлечь себя чем нибудь – барабанами, вязанием. Именно там я и начал играть по настоящему. С тех пор я уже не мечтал ни о чем другом. Мне хотелось только одного: иметь барабаны. И когда меня выписали, я часто заходил в музыкальные магазины, где смотрел тоже только на барабаны. Бабушка с дедушкой подарили мне мандолину и банджо, но они мне были не нужны. Когда мне было семь лет, дед подарил мне губную гармошку, но напрасно; у нас было пианино – я к нему не подходил. Мне были нужны только барабаны. В то время я уже слушал музыку. В четырнадцать лет я купил три пластинки – "Love Is A Many Splendoured Thing" ("Любовь – это прекрасно") группы "The Four Aces", "Oh Mein Papa" ("О, мой папа") Эдди Калверта и "Mama" Дэвида Уитфилда. Пластинка "The Four Aces" сохранилась, и ее до сих пор можно слушать. Хотя слушаю я сейчас пластинки не часто. Ударники меня никогда не привлекали. Мне нравились фильмы с Джином Крупой, но его записи я не покупал. Единственной записью, которую я купил ради ударника, была "Topsy Part Two" ("Кавардак, часть вторая") Кози Коула. Мне всегда нравилась музыка в стиле кантри энд вестерн, множество таких записей привозили моряки. Я бывал на вечеринках, где слушали Хэнка Уильямса, Хэнка Сноу и других исполнителей в стиле кантри. Я до сих пор люблю кантри. Скиффл тоже увлек меня, я был большим поклонником Джонни Рея. В 1956 году моим самым великим кумиром был, вероятно, Фрэнки Лейн, а еще мне нравился Билл Хейли. Я слушал "Rock Around the Clock" в "Острове человека". Бабушка и дедушка сводили меня в кино после того, как я выписался из больницы. Этот фильм стал сенсацией, зрители чуть не разнесли кинотеатр, и это было потрясающее зрелище. Но я во всем этом не участвовал, потому что был болезненным ребенком, – я просто восхищался тем, что видел. Примерно в это время у меня появилась первая установка. За тридцать шиллингов я купил барабан – огромный, односторонний. В то время мы часто устраивали вечеринки. Дядя играл на банджо или на гармонике, бабушка и дедушка – на мандолине и банджо; кто нибудь всегда что нибудь играл. А я стучал двумя поленьями по моему большому барабану, доводя их до помешательства, но, поскольку я был ребенком, мне это делать не запрещали. Обычно мне говорили: "Да, да, конечно, здорово", но потом все таки отсылали к себе. Они играли такие песни, как "Stardust" ("Звездная пыль"), "That Old Black Magic" ("Эта старая черная магия"), "You'll Never Know" ("Ты никогда не узнаешь") или "They're Building Flats Where The Arches Used To Be" ("Они строят дома там, где когда то висела радуга"), коронный номер дяди Джима и тети Эви, – все эти старые записи, песни, которые потом вошли в мой альбом "Сентиментальное путешествие". У каждого ливерпульца есть свой коронный номер, своя песня. У моей матери любимой была песня "Little Drummer Boy" ("Маленький барабанщик"), она пела ее мне, а я пел ей "Nobody's Child" ("Ничей ребенок"), и она каждый раз плакала. "Я ничей ребенок, мама..." Она просила: "Не говори так, не надо!" Еще все они любили песню "Climb Upon My Knee" ("Садись ко мне на колени"). barracuda18659
Когда мне было лет пятнадцать, я пел в хоре за деньги. А раньше я ходил в воскресную школу. Я был протестантом. Некоторое время мама водила меня в ложу оранжистов, хотя и не долго. 17 марта, в день святого Патрика, протестанты избивали католиков, которые маршировали по улицам, а 12 июля, в день оранжистов, католики избивали протестантов. Вот как это было, когда все считали Ливерпуль столицей Ирландии. В тринадцать лет я окончательно перестал ходить в школу. Мне пришлось собирать бумаги, чтобы получать пособие, пока мне не подыщут работу. Я пришел в школу и сказал: "Простите, не могли бы вы дать мне справку, что мне действительно пятнадцать лет и что я учился в этой школе?" Там перерыли все папки и сказали: "Ты здесь никогда не учился". Я возразил: "Честное слово, учился". В конце концов мои бумаги нашли, но никто так и не смог вспомнить меня. А через семь или восемь лет, когда появились "Битлз", в школьном саду поставили "мою" парту и за плату разрешали желающим посидеть за ней. Не думаю, что моя парта хоть чем то отличалась от любой другой. Тем, кто бросил школу, в те времена было легко найти работу. Я начал работать курьером на железнодорожной станции, это продолжалось пять недель. Станцию я выбрал потому, что там давали форму, а иметь теплую одежду было уже неплохо. Но мне успели выдать только фуражку, и это разочаровало меня. На пятую неделю меня отправили на медицинский осмотр, где врачи пришли в ужас, и меня уволили. Болеть я перестал, когда мне исполнилось лет шестнадцать, с тех пор со мной все в порядке. Затем я работал на "Сент Тадно", прогулочном пароходе, который ходил от Ливерпуля до Миная в Северном Уэльсе. Мне хотелось побывать в море, и это был легкий способ раздобыть билет. Прослужив три месяца на небольшом судне, я без труда попал бы и на большой лайнер. Но дальше прогулочных пароходов я не продвинулся. Я надеялся, что это поможет мне снимать в пабах цыпочек, – я врал, будто служу в торговом флоте. Я говорил: "Да, я только что вернулся из Миная". Но меня обычно спрашивали: "Что ты говоришь? И когда же ты отплыл оттуда?" Я отвечал: "Сегодня в десять утра". После этого меня отшивали. Я боялся даже думать о том, что меня призовут в армию. Потому я и стал помощником инженера – в 1956 1957 годах в армию не брали подмастерьев. Это выглядело так: "Если ты найдешь настоящую работу, мы не заберем тебя". Такой способ выкрутиться казался мне самым лучшим. Меньше всего мне хотелось очутиться в армии. В пабе у отца был знакомый, который узнал, что в фирме "X. Хант и сын" есть работа. Я надеялся поработать столяром, а меня посадили на велосипед на целых шесть недель, сделав посыльным. Я был сыт этим по горло и вскоре начал жаловаться: "Я поступил сюда, чтобы работать столяром, а не крутить педали". Мне ответили: "Для столяров работы нет. Хочешь быть инженером?" Так я стал помощником инженера. Один день в неделю я посвящал учебе, а в остальное время работал. Там, на моем последнем настоящем рабочем месте, я познакомился с Роем Траффордом. Мы стали близкими друзьями и дружим до сих пор. И хотя теперь мы видимся редко, я по прежнему привязан к Рою. Мы с ним ходили в пабы (впервые я побывал там в шестнадцать лет), бывали в клубе "Кэверн". В "Кэверн" мы получали контрамарку, дающую право вернуться, и шли в паб, а потом возвращались обратно в клуб. Нам с Роем нравилась одна и та же музыка – рок н ролл. Я постоянно слушал "Радио Люксембург". Слышимость была скверной, но это радио мне все равно нравилось – по крайней мере, эта станция передавала разную музыку. По воскресеньям мы слушали в доме у Роя шоу Алана Фрида. Это был рок н ролл, и это было классно. Мы с Роем одевались одинаково, вместе выбирали одежду, потому что оба были стилягами. Я, правда, носил черное, а он синее. Мы все делали вместе. В Ливерпуле мы жили возле доков, а в каждом районе заправляла своя банда, как в Нью Йорке или Гамбурге. Я был стилягой, иначе и быть не могло. Там, где я жил, надо было подчеркивать свою принадлежность к какой нибудь банде, иначе ты становился белой вороной. Выбор был небогатым: тебя колотил либо каждый, кто жил по соседству, либо те, кто жил в других районах (со мной несколько раз такое случалось). В Ливерпуле часто бывало так: тот, мимо кого проходишь, вдруг спрашивал: "Ты чего на меня уставился?" Если ты отвечал: "Я не уставился", тебя спрашивали: "А почему?" А если говорил что нибудь другое, к тебе все равно цеплялись. Отвертеться было невозможно, как и правильно ответить на этот вопрос. Ходить в компании было безопаснее. Наверное, Джону, Полу и Джорджу жилось нелегко, они никогда не входили в банду. И не были стилягами. Однажды мы с Роем решили сходить в кинотеатр "Гомон". После кино, когда мы шли по Парк Роуд, мы столкнулись с бандой, которая собиралась на углу. Мы знали этих ребят, но они все равно подозвали нас: "А ну ка, идите сюда". Мы подошли и услышали: "Мы идем в Гарстон драться, и вы с нами". При этом сразу понимаешь: стоит отказаться – и тебя самого побьют, но можно было и согласиться, присоединиться к банде и попытать удачу в драке. Можно смешаться с толпой, снять ремень, выглядеть как надо и молить Бога, чтобы никто из противоборствующей банды не набросился на тебя. Город буквально кишел агрессивными хулиганами, главным образом из рабочей сферы. Я одевался как положено стиляге. Двоюродный брат, который ходил в плавания – в каждой семье были моряки, – отдал мне свою старую одежду, а он был настоящим стилягой. Так у меня появился мешковатый, длинный пиджак, очень узкие брюки и туфли на каучуковой подошве. Но брат был гораздо крупнее меня, поэтому мне пришлось подпоясывать брюки широким поясом, который я украсил заклепка|ми. Так я начал одеваться, когда мне исполнилось шестнадцать. А потом у меня появились деньги, я стал сам покупать одежду. Деньги я зарабатывал не только на заводе, но и тем, что обменивал вещи, подворовывал и продавал краденое, – так продолжалось некоторое время. Пряжки и заклепки на ремне затачивали, ими наносили ощутимые удары – так делали все стиляги. А еще они носили на изнанке лацканов бритвы, поэтому тот, кто хватал тебя за лацканы, резал себе пальцы. Всем нам было не до шуток, речь шла о жизни и смерти. Мы жили в районе, где часто вспыхивали драки. Я плохо дрался, зато хорошо бегал, был неплохим спринтером и до сих пор остаюсь им, потому что этому просто научиться, если часто сталкиваться нос к носу с пятью противниками. Все начиналось без предисловий. Сначала слышалось: "Эй, ты, поди сюда!" А потом сыпались удары кулаков. Я никого не резал и не убивал, но меня несколько раз били ребята из моей же компании. Такое часто случается в бандах: когда парни не дерутся с чужаками, они звереют и начинают драться друг с другом, словно бешеные псы. Это ужасно. Я видел, как людям выбивали глаза, видел, как резали ножами и забивали молотками. У банд не было названий, но были вожаки. Мы входили в банду Дингла. В этом районе было несколько банд, иногда мы собирались, чтобы побуянить, – это называлось "ходить с парнями". При этом мы просто расхаживали туда сюда по улицам, стояли на углу, избивали кого нибудь, удирали, когда кто то пытался бить нас, ходили в кино... Вскоре это надоедает. Мне все наскучило, я все реже "ходил с парнями" с тех пор, как начал играть. Мы с Роем хотели стать музыкантами и порвать с бандой. Музыка завладела мной, и я вышел из банды. Слава Богу, я окончательно бросил ее, когда мне исполнилось девятнадцать. В 1957 году все увлеклись скиффлом. В его основу лег американский блюз, который играли на пирушках или вечеринках в кем то арендованных домах. Каждый из приглашенных вносил свой четвертак или десять центов. При этом у кого нибудь находилась выпивка, а у кого то стиральная доска, бас, гитара или какие то самодельные инструменты. Я подумывал эмигрировать в США вместе с другом Джонни (не хочу называть его фамилию – вдруг он до сих пор скрывается, в последнее время у него было немало неприятностей). Я мечтал уехать в Техас, к Лайтнинг Хопкинсу – исполнителю блюзов, моему кумиру. Я даже сходил в посольство и взял необходимые бланки. Это случилось в 1958 году. Нам пришлось нелегко, но мы заполнили бумаги и получили новые, еще более запутанные, с вопросами вроде: "Был ли коммунистом дед вашей бабушки с материнской стороны?" Как это часто бывает с подростками, мы сдались. Зато мы получили список вакансий в Хьюстоне. Это были заводы, на которых нам могли предложить работу. К этой затее мы отнеслись со всей серьезностью. В Англии появились Лонни Донеган и скиффл группа "The Vipers". В клубе "Кэверн" стали играть традиционный джаз и скиффл (вот почему мы начали со скиффла). Мы с Эдди Майлсом и Роем создали скиффл группу первую группу, в которую я вошел, – "Скиффл группу Эдди Клейтона" (никакого Эдди Клейтона не существовало). Все мы работали вместе. Эдди был токарем, я – помощником инженера, а Рой столяром. Когда кто то из родных Гарри умер, он поехал в Ромфорд и увидел там ударную установку, которую продавали за двенадцать фунтов. Вся семья сложилась, и он привез эту установку в Ливерпуль. Мне подарили ее на Рождество. До тех пор дома я стучал по жестяным коробкам из под печенья и по поленьям. Установка была отличная, это был уже не один барабан, а несколько: ведущий барабан, басовый барабан, хай хет, один маленький тамтам, тарелки и педаль для басового барабана (мне больше не надо было дубасить по нему ногой). Как только я заинтересовался музыкой, я сразу взял три урока. Я думал: "Каждый вечер я буду учиться понимать музыку и учиться играть". Я отправился к одному человеку, который играл на барабанах, и он велел мне принести писчей бумагой. Он исписал ее всю, и больше я к нему не ходил. Мне не хотелось утруждать себя, все это казалось мне слишком скучным, я не выдержал. Как только у меня появилась ударная установка, я поставил ее у себя в спальне, в задней комнате, закрылся там и принялся стучать. Наконец мне стали кричать снизу: "Эй, прекрати! Соседи жалуются!" Потом все повторилось, и больше я никогда не упражнялся дома. Мне осталась единственная возможность потренироваться – играть в группе. Установку я получил в День подарков (второй день Рождества), а к группе присоединился в феврале, еще толком не научившись играть. Но и остальные не умели играть, в том числе гитарист, он знал всего пару аккордов. Все мы только начинали учиться. У нас не было чувства ритма, только Эдди играл здорово – он один из тех парней, которые смогут сыграть на любом инструменте. Очень музыкальный. Я работал на заводе, мы играли в подвале для товарищей по работе в обеденный перерыв. Потом в группу вошло еще несколько рабочих с завода, и мы начали играть бесплатно в клубах и на свадьбах. Мы выступили на нескольких свадьбах. Когда кто нибудь из наших знакомых праздновал свадьбу, мы приносили свою аппаратуру и играли несколько часов. Однажды один рабочий с завода сказал: "Вы обязательно должны играть на этой свадьбе. – Потом ухмыльнулся и добавил: – Если я замолвлю за вас слово, вы возьмете меня в группу?" Мы согласились, он присоединился к нам и заявил: "Нас примут отлично, это шикарная свадьба. Короче, выпивка будет настоящая – никакого пива". К тому времени, как мы прибыли, гости ушли в паб, а вернувшись, принесли флаконы с темным элем, – такой шумной свадьбы я еще не видывал! В этом и заключается настоящая шикарная свадьба... Я стал полупрофессионалом: днем я работал инженером, а по вечерам играл на барабанах. Мы выступали на танцах в своем районе с группой "Эдди Клейтон" или с какой нибудь другой, а позднее – с Рори. Мы играли, а девушки всегда смотрели в сторону музыкантов, которые отбивали их у других парней. Нам везло, если мы удирали из клубов раньше, чем нас успевали побить, – ведь мы играли в чужом районе, рядом не было наших знакомых. Так началась моя карьера. Потом я принялся кочевать из одной ливерпульской группы в другую: сначала попал в скиффл группу "The Darktown", потом к Рори Сторму, Тони Шеридану и наконец в "Битлз". Я играл во множестве групп, практиковался почти в каждой ливерпульской группе. В те дни все группы постоянно менялись музыкантами. Все мы знали друг друга, и если кто то заболевал или не мог выступать, ты занимал его место. Установка, на которой я играл, была отличной, у нее был крутой малый барабан, хоть она и была уже старой. Летом 1958 года я сходил к деду, одолжил у него 46 фунтов и отнес их в музыкальный магазин Фрэнка Хесси, где купил установку "Аякс", которая с виду походила на "Людвиг Силвер Перл". Рори и его группу "The Hurricanes" ("Ураганы") я считал классными. Они первыми в Ливерпуле захотели играть рок н ролл. До этого все мы играли скиффл, а они высоко ценили рок н ролл. Рори нравилось быть известным, "мистером Рок н ролл", а Джонни Бирн, по прозвищу Гитар, был ливерпульским Джими Хендриксом. barracuda18659
К тому времени я расстался с Роем и Эдди и играл в скиффл группе "The Darktown". Они решили, что все должно остаться по прежнему, и не захотели делать карьеру профессиональнах музыкантов. Они так и остались инженерами и столярами, женились и так далее, а я отправился на прослушивание к Рори и его "Ураганам". Это было здорово, я знал все их песни – все группы играли одни и те же вещи. Не знаю, пробовал ли Рори на мое место кого нибудь другого, но я выдержал испытание, они сказали "да" и приняли меня в группу. Любопытно, что хорошее впечатление обо мне сложилось сразу только у Рори, а позднее – у "Битлз". Когда я пришел на прослушивание, я выглядел внушительно: я по прежнему носил черный драповый пиджак, зачесывал волосы назад и казался стилягой. Может, поэтому поначалу они колебались. Когда в моде был традиционный джаз, скиффл группы играли только в перерывах, поэтому им можно было платить немного, и, чтобы хоть сколько нибудь заработать, приходилось давать много концертов. В Ливерпуле группы обычно выступали в клубе "Кэверн". Там было очень шумно. Когда я играл там с Рори, нас просто вышвырнули: мы назвались скиффл группой, но Джонни Гитар принес с собой радио и подключил к нему гитару, и она стала таким образом электрической. Поэтому то, что мы играли, больше напоминало рок н ролл. За это предательство нас и вышвырнули: "Прекратите этот чертов шум!" Им хотелось услышать "Hi Lili Hi Lo" и тому подобные песни. Там собирались люди в мешковатых свитерах. А я в те дни носил черный вельвет, все мы выглядели как битники. С Рори и "Ураганами" мы играли повсюду, объездили всю округу и даже побывали в других городах. Когда мы приехали выступать в Лондон, помню, мы отправились в "Лицей", но ни одна девушка не согласилась потанцевать с нами. Мы держались все вместе, выстроились в шеренгу, подошли к одной девушке и спросили: "Извините, вы хотите потанцевать?" Она ответила: "Вы что, спятили?" Со следующей получилось так же. Я спросил: "Извините, вы хотите потанцевать?" – "Отвали". В тот вечер мне удалось потанцевать только с француженкой, которая не нашла других кавалеров. Вот как это было. Работая и играя на ударных, я скопил немного денег и в восемнадцать лет купил свою первую машину. Это было важное событие, потому что до сих пор мне не везло. На выступления мне приходилось ездить в автобусе, поэтому я брал с собой только малый барабан, тарелки и палочки. Я был вынужден брать взаймы большой барабан и тамтамы у других групп, выступавших там же, где и мы. Иногда мне отказывали. А бывало, я привозил всю свою аппаратуру, все помогали мне установить ее перед выступлением, а потом все просто разбегались, а я оставался со своими барабанами. Помню, однажды ночью ребята помогли мне погрузить установку в автобус. Я сошел на своей остановке, до дома оставалось идти полкилометра, а унести сразу все четыре футляра я не мог. Я пробегал двадцать метров с двумя футлярами, постоянно оглядываясь на оставшиеся два, потом возвращался, хватал их, пробегал сорок метров и снова возвращался. Это было так ужасно, я думал только об одном: "Черт, как мне нужна машина!" Джонни Хатч, еще один барабанщик, собирал автомобили из запасных частей. У него я купил "стандарт вангард". Эту машину я любил. Она доставляла мне уйму хлопот: шины постоянно лопались, вторая передача плохо включалась, но я гордился ею. Машину вручную покрыли красной и белой краской, словно фургон с мороженым. Покраска вручную означала только то, что Хатч не мог позволить себе пользоваться распылителем, зато я мог говорить: "Знаете, а ведь она покрашена вручную!" В 1959 году власти решили не призывать в армию тех, кто родился после сентября 1939 года. А я родился десять месяцев спустя. "Здорово, вот теперь то мы поиграем!" – обрадовался я, ушел с завода и решил стать профессионалом в группе Рори. Когда у нас дома собрались родные, я сказал, что хочу поехать с группой Рори в "Батлинз". Мы должны были играть в дансинге "Калипсо" за 16 фунтов в неделю. До тех пор я играл только по вечерам и иногда днем. В моем роду были только рабочие и солдаты, я первым получил бумагу, в которой говорилось, что я инженер. Помню, дяди, тети и мой босс говорили: "Если ты не вернешься сюда хотя бы через три месяца, ты потеряешь половину навыков". А я ответил: "Ну и что? Барабаны – моя жизнь, я хочу быть музыкантом и поэтому собираюсь играть с Рори в "Батлинз". Так я и сделал. Работу я бросил, когда мне было двадцать лет. Я всегда твердо знал, что буду играть на барабанах. Это было моей мечтой, хотя случалось, что я забывал про нее и ненадолго увлекался чем нибудь другим. Однажды незадолго до отъезда в "Батлинз" мы зашли в ливерпульский клуб " Джакаранда". Обычно по вечерам там играл джазовый оркестр, но в этот день в клубе почему то околачивались трое парней с гитарами. Рори, Джонни Гитар и я подошли поближе, чтобы посмотреть, что они там играют. Этих ребят я раньше не знал: это были Джон и Пол, которые учили Стюарта Сатклиффа играть на басе. Мы были профессионалами, а они – просто мальчишками, которые корчили из себя артистов. На меня они не произвели никакого впечатления. В те дни они ничего из себя не представляли – просто горстка сопляков. А мы собирались в "Батлинз", подбирали туфли к костюмам – черно белые туфли, красные костюмы, красные галстуки и платки – и предчувствовали, что наступают великие времена. (В то время Рори Сторм и "Ураганы" считались лучшей группой Ливерпуля, потому что выступали в одинаковых костюмах. Позднее Брайан Эпстайн настоял, чтобы и "Битлз" одевались одинаково.) Мы уехали в "Батлинз" на три месяца, и это было потрясающе. Когда мы только прибыли сюда, мы выбрали себе новые имена. Тогда то Джонни Гитар выбрал свое, и мне тоже придумали прозвище – хотя нет, это произошло еще в Ливерпуле. Я носил множество колец, и меня окликали: "Эй, Рингз!" ("Rings" – "кольца".) Меня зовут Ричард, отсюда Ричи... и Рингз. А когда мы меняли имена, я назвался Ринго. Вместе с фамилией Старки это звучало неважно, поэтому я укоротил фамилию и добавил еще одно "р". Это имя я написал на большом барабане, с тех пор так и повелось. Мы постоянно работали, каждую неделю у нас менялись слушатели. В таком месте мы еще никогда не выступали. Стояло лето, в Ливерпуле нас ничто не держало. Жизнь в тамошних клубах оживала зимой. Рори был настоящим спортсменом. За барабанами стояло пианино, и в финале Рори забирался на него, танцевал шейк, а потом прыгал через мою голову. Это было потрясающе. А мой любимый номер назывался "Whole Lotta Shakin' Goin' On". Каждую неделю в "Батлинз" приезжал полный автобус девчонок, а мы знакомились с ними: "Знаешь, я ведь играю в здешней группе". Для знакомств это был настоящий рай. В конце недели были слезы и расставания, а потом приезжал новый автобус. В некотором смысле этим нас и привлекал рок н ролл. Конечно, главная причина заключалась в том, что мне хотелось играть, но в "Батлинз" было невозможно не радоваться жизни. В конце концов я поселился с одной парикмахершей в фургоне. Это была взрослая жизнь. Все отдыхали. То же самое происходит и сейчас, только все ездят в Бенидорм. Я даже обручился с одной девушкой, но это продолжалось недолго, потому что она предложила мне выбор: или она, или барабаны. Это был мучительный момент в моей жизни. Однажды ночью, уходя от нее, я сел в автобус и задумался: "А что будет, если я не вернусь?" Я так и не вернулся. Мне хотелось только играть, для меня это было важнее всего. Но я был обручен и любил ее, и она любила меня, мы даже начали готовиться к свадьбе. Я продал "стандарт вангард" другому барабанщику из Ливерпуля, и после первых трех месяцев пребывания в "Батлинз" купил себе "зефир зодиак", который просто обожал. В этой машине я чувствовал себя королем. Я стал взрослым парнем с машиной, я мог кого нибудь подвезти. Я поехал на завод, остановил машину у ворот и пошел проведать ребят, которые все еще работали там. "А мне живется недурно!" – потому что я стал больше зарабатывать. На заводе мне платили шесть фунтов в неделю, а в "Батлинз" – двадцать. У меня завелись деньжата. Но не все было так безоблачно: я долго получал пособие, у меня до сих пор сохранилась бумага из ведомства социального обеспечения, где написано: "Ушел с завода и начал играть в ансамбле". В то время безработица свирепствовала еще не так, я всегда мог найти работу. Но за пособием мне приходилось стоять в очереди. Там часто попадались старые пропойцы, которых буквально трясло, – тогда я увидел это впервые. Стоять в очередях приходилось подолгу, но все было все таки не так, как сейчас. Когда я был ребенком, мы никогда не ездили в отпуск. Иногда мы бывали на побережье в Сифорте, ездили в Нью Брайтон. Когда мне было пятнадцать лет, мы с мамой и Гарри побывали в Лондоне. Вообще то мы ехали в Ромфорд, потому что там жили родные Гарри. А в Лондон мы заехали на один день. У меня сохранилась фотография, на которой я стою рядом с солдатом Королевской конной гвардии и глажу лошадь. Мы осмотрели все: Букингемский дворец, Британский музей, лондонский Тауэр. Этот день запомнился мне навсегда. Вместе с бабушкой и дедушкой я пару раз смотрел "Остров человека" – это было все равно что побывать за границей, но в Европу мы ни разу не ездили. В 1962 году я отправился за границу вместе с Рори и "Ураганами" – мы получили работу, тур по американским военным базам во Франции. Проблема заключалась в том, что нам понадобилась певица, – солдаты не хотели смотреть на одних парней. В Ливерпуле мы разыскали одну блондинку (не помню, как ее звали), уехали за границу и кочевали с одной военной базы на другую. По пути туда, сойдя с корабля, мы сели в поезд, думая, что он идет прямо до Лиона. Но как только он прибыл в Париж, нас высадили. Мы перепугались. В то время французы воевали с алжирцами, полицейские нацелили автоматы прямо мне в лицо, потому что при мне были огромные футляры с барабанами. Выхватив свой паспорт, я закричал: "Anglaise! (англичанин) Не стреляйте!" Жилье было дешевым, а вот французская еда стоила целое состояние. Денег у нас не было, мы останавливались в ночлежках. Но нас это не смущало: у нас были слушатели и деньги на мелкие расходы. Мы могли пойти накупить гамбургеров в буфете при американской столовой и по королевски наесться за гроши, потому что еду нам отпускали по тем же ценам, что и солдатам. Правда, в столовые нас старались не пускать, потому что мы не были американцами, но мы все равно прорывались туда и запасались батончиками "Херши" и гамбургерами. Я научился всему у Рори – его группа была по настоящему профессиональной. Мы съездили за границу и вернулись в Ливерпуль. Вот чем я занимался, пока Джон, Пол и Джордж знакомились друг с другом. Наши дела шли так хорошо, что от первого предложения отправиться в Гамбург мы отказались. Но осенью I960 года мы все таки уехали в Германию, где я и встретился с "Битлз". Что ожидало в дальнейшем этих парней? barracuda18659
Джон : "Давным давно жили были три мальчика по имени Джон, Джордж и Пол – так их окрестили. Они решили собраться вместе, потому что были компанейскими ребятами. А когда они собрались, то задумались: зачем они это сделали, ради чего? И вдруг все они схватились за гитары и подняли страшный шум. И как ни забавно, это никого не заинтересовало, и меньше всего самих трех мальчишек. Вот... а когда они вдруг встретились с четвертым, самым маленьким мальчиком по имени Стюарт Сатклифф, то сказали ему (цитирую): «Сынок, возьми ка бас гитару, и все будет в порядке». И он послушался. Но не тут то было, потому что играть на ней он не умел. Тогда они насели на него и не слезали, пока он не научился играть. Но настоящего бита у них по прежнему не было, и тут появился один добрый старичок, который сказал (цитирую): «У вас нет барабанов!» – «У нас нет барабанов!» – воскликнули они. Так у них начали появляться барабаны – одни приходили, другие уходили. Потом в Шотландии, во время гастролей с Джонни Джентлом, группа по прозванию «Битлз» вдруг обнаружила, что их песни звучат скверно, потому что у них нет усилителей. И они раздобыли усилители. Многие спрашивают: что такое «Битлз»? Почему «Битлз»? «Битлз» – откуда взялось это название? Сейчас мы вам объясним. Им было видение: на горящем пироге явился человек и сказал: «Отныне и навсегда вы „Битлз“ – через букву „Эй“. – „Спасибо, хозяин“, – поблагодарили они в ответ» (61). Пол : "Название придумали Джон и Стюарт. Они учились в школе искусств, и, если нас с Джорджем родители еще загоняли спать, Стюарт и Джон могли делать то, о чем мы только мечтали, – не ложиться спать всю ночь. Тогда они и придумали это название. Однажды апрельским вечером 1960 года, гуляя по Гамбьер Террас возле Ливерпульского собора, Джон и Стюарт объявили: "Мы хотим назвать группу "Битлз". Мы подумали: "Хм, звучит жутковато, верно?" – "Ничего страшного, у этого слова два значения". Название одной из наших любимых групп, "The Crickets", тоже имеет два значения: игра в крикет и сверчок. Вот это здорово, считали мы, вот это по настоящему литературное название. Однажды мы разговорились с группой "The Crickets" и узнали, что они понятия не имели об игре под названием "крикет". (Они и не подозревали, что у этого слова есть второе значение.)" Джордж : "Откуда взялось название – вопрос спорный. Джон утверждает, что его выдумал он, но я помню, что накануне вечером он разговаривал со Стюартом. У группы "The Crickets", которая подыгрывала Бадди Холли, было похожее название, но на самом деле Стюарт обожал Марлона Брандо, а в фильме "Дикарь" есть сцена, в которой Ли Марвин говорит: "Джонни, мы искали тебя, "жуки" скучают по тебе, всем "жукам" недостает тебя". Возможно, она вспомнилась и Джону, и Стю одновременно, и мы оставили это название. Мы приписываем его поровну Сатклиффу и Леннону". Пол : «В фильме „Дикарь“, когда герой говорит: „Даже „жуки“ скучают по тебе!“ – он указывает на девчонок на мотоциклах. Один друг как то заглянул в словарь американского сленга и выяснил, что „жуки“ – это подружки мотоциклистов. Вот и подумайте теперь сами!» Джон : "У нас было одно или два названия. Потом для каждого нового выступления мы брали себе новое. И наконец остановились на «Битлз». Я искал слово, которое имело бы два значения, как название группы "The Crickets", и от "сверчков" перешел к "жукам". И я поменял в этом слове вторую букву "и" на "эй", потому что само слово "beetles" ("жуки") имеет только одно значение. Если произнести наше название вслух, людям представляются ползучие насекомые, а если прочитать его, выходит "бит" – "музыка" (64). Джордж : «В группу вошел и Стюарт. Музыкант из него получился неважный. Сказать по правде, он вообще не умел играть, пока мы не уговорили его купить бас. Мы научили его играть двенадцать тактов, как в „Thirty Days“ („Тридцать дней“) Чака Берри. Это была первая вещь, которую он разучил. Затем он выучил еще несколько песен, поупражнялся и перешел к другим мелодиям. Он играл скверно, но в то время это было не важно – он классно выглядел. Так или иначе, мы дали в Ливерпуле всего несколько концертов, а потом уехали в Гамбург». Пол : "Весной 1960 года мы с Джоном отправились в Рединг, в паб «Лиса и гончие», который принадлежал моей кузине Бетти Роббинс и ее мужу. Мы работали за стойкой. Об этой поездке у нас с Джоном остались приятные воспоминания. В конце недели мы выступали в пабе под названием «The Nerk Twins». Мы даже заказали себе афиши. Муж Бетти ввел меня в мир шоу бизнеса, разговоры с ним о том, какими должны быть концерты, многое определили. Он был ведущим конкурса талантов в "Батлинз", работал на радио. Он спросил, с какой песни мы хотим начать свое выступление, и мы ответили: "Be Вор A Lula". Он возразил: "Не пойдет. Надо начинать с чего нибудь быстрого и инструментального. Это же паб, субботний вечер! Какие еще песни вы знаете?" Мы ответили: "Ну, мы играем "The World Is Waiting For The Sunrise" ("Мир ждет восхода солнца")". (Я вел мелодию, а Джон отбивал ритм.) Он заявил: "Прекрасно, с нее и начните и только потом сыграйте "Be Вор A Lula". В этом он знал толк, я вспомнил его советы несколько лет спустя, когда мы организовывали свои концерты". Джордж : «Начало I960 года было богатым событиями. Помню, на ливерпульском стадионе состоялся концерт, в котором должен был участвовать Эдди Кокрен, но за пару дней до концерта он погиб, и его заменил Джин Винсент». Ринго : «Этого Эдди я никогда не прощу. Я так ждал его!» Джордж : "Концерт состоялся на стадионе, где отец Пита Беста, Джонни, рекламировал упаковку. Ринго участвовал в концерте вместе с Рори Стормом и «Ураганами». Мы еще не доросли до выступлений (у нас не было даже ударника), и, помню, я думал о том, что мы должны брать пример с «Ураганов», которые одинаково одевались и пританцовывали – словом, держались как полагается. Это выглядело почти профессионально и вполне внушительно. У Брайана Кэсса была группа под названием "Cass and the Cassanovas" ("Кэсс и Казановы"), они тоже выступали. (Год спустя он исчез из поля зрения, а оставшиеся назвались "The Big Three" – "Трое великих".) Кэсс умел организовывать выступления, однажды вечером благодаря ему мы играли в клубном подвальчике – впервые под названием "The Silver Beetles" ("Серебряные жуки"). Но ему хотелось, чтобы мы назывались "Long John & The Pieces of Silver" ("Длинный Джон и серебряные монетки"). Пол : «Он спросил: „Как вы называетесь?“ Мы как раз придумали название „Битлз“ и решили обкатать его на публике. Но Кэсс возразил: „Битлз“ – это еще что такое? Бессмыслица». (Это название всегда ненавидели все: и поклонники, и менеджеры.) Он спросил у Джона, как его зовут. Джон, который в то время был нашим певцом, ответил: «Джон Леннон». – «Отлично... Большой Джон... Длинный Джон... Вот оно: Длинный Джон Силвер». Но мы пошли на компромисс и назвались «Длинным Джоном и Серебряными жуками». Чтобы получить работу, мы были готовы на все, вот мы и согласились". Джордж : «Он принял Джона за нашего вожака, потому что он был самым рослым и держался напористо. Джон был лидером еще в „Куорримен“ и оставался лидером и к этому моменту. Думаю, он и теперь наш лидер». Пол : "В мае на прослушивание в город прибыл Ларри Парнс, известный лондонский импресарио. Своим подопечным он всегда придумывал «буйные» псевдонимы. Ронни Уайкерли стал зваться Билли Фьюри , но более тихого человека надо было еще поискать. Он был славным ливерпульским парнем, первым нашим земляком, который пробился наверх. Марти Уайлд тоже числился в конюшне Ларри и носил «буйный» псевдоним. Ларри Парнс уже нашел несколько новых певцов и теперь искал группы. От кого то он узнал, что в Ливерпуле есть несколько таких групп. Вот он и приехал в клуб «Голубой ангел» и привез с собой Билли Фьюри. Клубы "Голубой ангел" и "Джакаранда" принадлежали Аллану Уильямсу. Он был местным маленьким менеджером (маленьким по росту валлийцем с пронзительным голосом, отличным парнем и великим организатором, хотя мы частенько подшучивали над ним). Он устроил прослушивания вместе с Ларри Парнсом. Все группы Ливерпуля пришли туда, и мы в том числе". Джордж : "Группы, которым предстояло подыгрывать певцам Ларри Парнса, прослушивали в «Голубом ангеле», который в то время назывался общественным клубом «Уайверн». Мы вышли заранее и купили ботинки на шнурках, с белой отделкой. Мы были очень бедны и не могли позволить себе одинаковую одежду, но попытались хоть чем нибудь скрасить это, надели черные рубашки и вот эти ботинки. Наш барабанщик не пришел в клуб, поэтому нам подыгрывал Джонни Хатчинсон, ударник из группы "Кэсс и Казаковы". По моему, мы играли не слишком хорошо и не слишком плохо". Джон : «На этот день мы нашли барабанщику замену. А Стю не умел играть на басе, поэтому стоял спиной к слушателям» (72). Пол : «Нам пришлось уговаривать Стюарта встать иначе: „Держись увереннее, стой, как Элвис“. Присмотревшись, можно было заметить, что, когда все мы играли в тональности ля, Стю брал совсем не те аккорды. Но скоро он все таки взял себя в руки, мы прошли прослушивание и отправились на гастроли, но не с певцом с „буйным“ псевдонимом, а с парнем по имени Джонни Джентл». Джордж : "Все было как то странно. Ларри Парнс не вскочил и не закричал, что мы играем отлично, и так далее, поэтому все мы были подавлены. Но через несколько дней нам позвонили и предложили выступать с Джонни Джентлом. Наверное, кто то решил: «Они простофили. Пошлем на гастроли группу, которой не придется платить». Пол : "Вот теперь мы стали настоящими профессионалами, мы могли сделать то, о чем давно мечтали, а именно – выбрать себе псевдонимы, настоящие имена из шоу бизнеса. Я стал Полом Рамоном и считал, что это звучит экзотически. Помню, как шотландские девушки спрашивали: «Это его настоящее имя? Вот здорово!» Это французская фамилия – Рамон, так она и читается. А Стюарт назвался Стюартом де Сталем, в честь художника. Джордж стал Карлом Харрисоном, в честь Карла Перкинса (нашего кумира, который написал «Blue Suede Shoes»). Джон – Длинным Джоном. С тех пор люди часто говорили: «А, так Джон не поменял имя! Ловкий ход». Так вот что я вам скажу: он был Длинным Джоном. Никто из нас не назывался прежним именем: все мы сменили их. Так мы вдруг отправились на гастроли в Шотландию с одним из немногих "спокойных" певцов из колоды Ларри, а в это время я должен был сдавать экзамены на аттестат зрелости. Надежды моих родителей не оправдались: я уехал вместе с дрянными мальчишками, у которых и вовсе не было аттестатов". Джон : «На протяжении всех лет учебы в школе искусств я время от времени исчезал. Когда пришло время сдавать первый экзамен, я уехал вместе с „Битлз“ в Шотландию, где подыгрывал Джонни Джентлу. Во время второго я выступал в Гамбурге. Вообще то, я уже принял решение бросить школу в независимости от того, сдам я экзамен или нет, но, вернувшись, нашел дома письмо со словами: „Не трудитесь возвращаться“. Верите или нет, оно меня раздосадовало»' (63). barracuda18659
Джордж : "Помню, я спросил у старшего брата: «Скажи, будь ты на моем месте, ты бросил бы работу и уехал?» Он ответил: «Может быть. Кто знает, как все обернется? А если ничего и не выйдет, ты ничего не теряешь». Поэтому я бросил работу, стал целыми днями играть в группе и уже больше никогда не вспоминал о работе с девяти до пяти. Джон по прежнему учился в колледже искусств, а Пол остался еще на один год в школе. Это были наши первые профессиональные выступления – тур по дансингам на севере Шотландии, в окрестностях Инвернесса. Мы ликовали: "Ура! Нас пригласили выступать!" А когда мы увидели, что нас приходят послушать максимум пять шотландских стиляг – все остальные сидели в пабах до закрытия, – мы поняли, что никакие это не концерты. Вот и все. Ничего не произошло. Мы так ничего и не приобрели. Это было грустно, мы чувствовали себя сиротами. У ботинок протерлись подметки, брюки едва держались, а Джонни Джентл выступал в шикарном костюме. Помню, я пытался играть "Won't You Wear My Ring Around Your Neck?", а он пел "Teddy Bear" Элвиса – и все выглядело просто жалким. Сама группа была ужасом, позором. У нас не было усилителей, у нас не было ничего. Те гроши, которые мы получали, уходили на оплату услуг в отелях. Все мы спали в фургоне и ссорились из за места. Сидений в фургоне не хватало, поэтому кому то приходилось сидеть поверх брызговика на заднем колесе. Обычно это был Стю". Джон : «Мы вели себя непростительно, запрещали Стю сидеть с нами, есть с нами. Мы прогоняли его, и он уходил – так он учился быть с нами. Все это было так глупо, но такими уж мы были» (67). Пол : "Во время этих гастролей мы хорошо поработали, играя в церковных залах по всей Шотландии, в таких городках, как Фрейзерберг. Это было здорово, мы чувствовали себя профессионалами. Но при этом мы бесконечно названивали Ларри Парнсу, жалуясь на то, что деньги до сих пор не пришли. Несколько лет спустя я рассказал об этом в радиопередаче, и Ларри пригрозил подать на меня в суд, потому что его родные тетки принялись упрекать его: «Ларри, неужели ты не платил „Битлз“?» Это позорное пятно в книге его дел. Когда мы вернулись в Ливерпуль, некоторое время мы продолжали подыгрывать певцам. Мы по прежнему назывались "Серебряными жуками" – кажется, сохранилось даже несколько афиш, где наше название напечатано с двумя "и", – но скоро начали опускать слово "серебряные", потому что оно нам не нравилось. И Джону разонравилось прозвище Длинный Джон Силвер, и мне расхотелось быть Полом Рамоном, я утратил вкус к подобной экзотике. Мы подыгрывали всевозможным певцам. Это был удачный короткий период, мы чувствовали себя профессионалами, разучивая чужие песни. Иногда нам бывало нелегко, потому что мы плохо разбирались в аккордах. Нам бросали ноты, а мы спрашивали: "А у вас есть слова или аккорды?" Мы были донельзя наивны. Однажды мы решили, что девушка, которая пришла с одним из певцов, его жена. И мы звали ее "миссис Как бишь ее" и лишь гораздо позже поняли, что она была просто его подружкой". Джон : «В то время у нас постоянно менялись барабанщики, потому что люди, имевшие собственные ударные установки, а это довольно дорогой инструмент, были все наперечет» (70). Джордж : "У нас был барабанщик Томми Мур, который ездил с нами в Шотландию, – забавный парень, который играл во множестве разных групп. Но он часто куда то пропадал, поэтому нам приходилось искать кого нибудь другого. Через нас прошла целая толпа барабанщиков. Поменяв троих, мы составили почти полную ударную установку из барабанов, которые они забывали у нас, и Пол решил, что он сам станет ударником. У него получалось неплохо. По крайней мере, так нам казалось – вероятно, потому, что в то время мы мало что смыслили. В этом составе мы дали всего одно выступление, но оно хорошо запомнилось мне. Это было на Аппер Парламент стрит, в стрип клубе, принадлежавшем парню по прозвищу Лорд Вудбайн. Выступление состоялось днем, его слушали несколько извращенцев (пятеро мужчин в пальто) и местная стриптизерша. Мы должны были аккомпанировать стриптизерше. Пол играл на барабанах, мы с Джоном на гитарах, а Стюарт на бас гитаре. Она подошла и протянула нам ноты: "Играйте вот отсюда". Мы спросили: "Что это? Тут ничего нельзя понять". И она объяснила, что это "Цыганский танец огня". Но мы продолжали допытываться: "А как его играть? В каком темпе?" И вместо него решили сыграть то, что знали: "Шомпол", а потом "Лунный блеск". Пол : «Худшим было выступление в дансинге „Гросвенор“ в Уолласи, где сотня местных парней затеяла драку с сотней парней из Сикомба, и это был настоящий кошмар. Помню, однажды вечером потасовка началась, прежде чем я успел опомниться. Я бросился на сцену спасать свой усилитель „Элпико“, мою гордость и радость тех времен. Вокруг мелькали кулаки. Кто то из стиляг схватил меня за шиворот и крикнул: „Не двигайся – или тебе крышка!“ Я до смерти перепугался, но должен был спасти усилитель». Джон : «Некоторое время мы играли в Ливерпуле, никуда не выезжая, искали работу, а ребята из других групп твердили нам: „У вас хорошо получается, когда нибудь вы получите работу“. А потом мы отправились в Гамбург». Джон : Я повзрослел в Гамбурге, а не в Ливерпуле (71) Джордж : "Мы узнали о том что можно выступать в Штутгарте, на американских военных базах. Выяснилось, что такие концерты устраивают по всей Германии, и это вдохновило нас. В истории наших немецких гастролей участвовала еще одна ливерпульская группа, "Denny & The Seniors" ("Денни и выпускники"), члены которой бросили прежнюю работу и перешли к Ларри Парису. А когда у них ничего не вышло, они так разозлились, что решили съездить в Лондон и поколотить Ларри. Аллан Уильямс сказал им:"Если уж вы собрались в Лондон, то возьмите с собой инструменты". Он отвез их в клуб "21" (где когда то выступал Томми Стил). Ларри Парнса они так и не избили, зато удачно выступили в этом клубе. Там их увидел немецкий антрепренер Бруно Кошмидер и пригласил в свой клуб "Кайзеркеллер" в Гамбурге, где они проработали пару месяцев. Наверное, они понравились Кошмидеру, потому что он связался с Алланом Уильямсом и сказал: "Мне нужна еще одна ливерпульская группа для работы в клубе "Индра". Аллан Уильямс предложил эту работу нам. "Но Кошмидеру, – предупредил он, – нужно пятеро музыкантов". Нам понадобился еще один человек, потому что нас было только трое и Стюарт. Мы обрадовались, но подумали: "Из Пола ударник никудышный. Где бы нам найти настоящего?" А потом я вспомнил про парня, которому подарили ударную установку на Рождество. Его звали Пит Бест, в подвале его дома находился клуб "Касба". Пол : Матери Пита Беста Моне, милой женщине англо индийских кровей, принадлежал клуб «Касба» в Уэст Дерби, одном из районов Ливерпуля. Мы начали заглядывать туда и в конце концов помогли покрасить помещение. Было здорово участвовать в создании кофе клуба – в то время они пользовались популярностью. Всю деревянную отделку подвала сняли, мы покрасили ее и стены в разные цвета. Все мы приложили к этому руку: Джон, Джордж и остальные. И когда ремонт завершился, клуб стал нашим, там выступали "Битлз". У Пита была ударная установка, поэтому он иногда помогал нам. Он оказался хорошим барабанщиком, поэтому поехал с нами в Гамбург. А еще он был хорош собой, и поэтому из всех нас девушки всегда выбирали Пита". Джон : «Мы знали парня с ударной установкой, поэтому разыскали его, послушали и, поскольку он мог подолгу держать один и тот же ритм, взяли его в группу» (70). Пол : "Когда нас пригласили в Гамбург, я все еще учился в школе, где проводил массу времени, пытаясь сдать экзамены. Мне не хотелось уезжать, не хотелось связывать себя на всю жизнь. Я подумывал стать учителем – на другую работу с приличной зарплатой я был не способен, – побоялся, что тогда моя жизнь станет скучной и однообразной. В колледже искусств учился один двадцатичетырехлетний парень; нам, семнадцатилетним, он казался старым. Я подумал, что если он дожил до такого возраста, не имея работы, значит, смогу и я. Вот я и решил просидеть в шестом классе, делая все возможное, чтобы продержаться до двадцати четырех лет, а потом подумать, как быть дальше. А затем нас пригласили в Гамбург. Наверное, кто то сообразил, что в Ливерпуле много хороших групп, что мы обходимся дешевле лондонских, многого не знаем и потому согласимся работать по многу часов подряд. Мы были мечтой антрепренера. Нам объяснили: "В Гамбурге вы будете получать пятнадцать фунтов в неделю". Это больше, чем зарабатывал мой отец. В сущности, школьным учителям платили меньше. Гамбург мы сочли стоящим предложением. Казалось, мы нашли профессию и получили возможность зарабатывать деньги. Помню, в то лето я с гордостью писал директору своей школы: "Уверен, вы понимаете, почему я не вернусь к сентябрю. Нам платят – вы только подумайте! – пятнадцать фунтов в неделю". Это следовало понимать как "больше, чем зарабатываете вы". Но прежде пришлось ждать, когда отец решит, отпускать меня или нет. Я долго упрашивал его. Я знал, что он может отказать, потому что, хотя отец и не был суров, он всегда отличался рассудительностью. Ему предстояло отпустить сына в район cтрип клубов, на Рипербан – место, пользующееся дурной славой, кишащее гангстерами, место, где, бывало, убивали матросов. Помню, отец замучил меня советами, но разрешение все таки подписал. И это событие стало знаменательным". Джон : «Аллан Уильямс подвез нас в своем фургоне. Мы проехали через Голландию, где кое что стащили из магазинов» (72). Джордж : "Кажется, мы встретились возле клуба Аллана Уильямса «Джакаранда», где стоял фургон. Нас было пятеро, не считая самого Аллана, его жены Берил и Лорда Вудбайна. Ехали мы в тесноте. Сидений в фургоне не оказалось, сидеть пришлось на усилителях. Мы доехали до Харвика, а оттуда доплыли до Голландии и высадились в Хуке. Помню, проезжая через Голландию, мы остановились в Арпхеме, где при высадке войск погибло много людей (еще одна маленькая шутка Уинстона Черчилля). На кладбище мы видели тысячи белых крестов". Пол : "Самым странным мне показалось то, что на границах нас спрашивали, нет ли у нас кофе. Я ничего не понимал. Ну, наркотики, ну, оружие – это понятно, как и провоз спиртного, но контрабанда кофе! Наконец поздно ночью мы прибыли в Гамбург. Мы неправильно рассчитали время, и нас никто не встретил. Нам пришлось долго водить пальцами но карте Гамбурга, но в конце концов мы отыскали район Сан Паули, а потом и Рипербан. К тому времени, как мы добрались до этой улицы, клуб уже был закрыт. Нам было негде ночевать, а спать хотелось давно. Мы сумели разбудить кого то в соседнем клубе, он разыскал нашего антрепренера, тот открыл клуб, и мы провели первую ночь в тесноте на красных кожаных сиденьях". Джордж : "Конечно, к нашему прибытию в Гамбург никто не подготовился. Владелец клуба Бруно Кошмидер отвез нас к себе домой – там мы и переночевали все на одной кровати. К счастью, Бруно не остался с нами, он разрешил нам побыть первую ночь у него в квартире, а сам уехал. В конце концов он поселил нас в маленьком кинотеатре «Бемби» в самом конце улицы Гроссе Фрайхайт. Бруно ничем не напоминал молодого антрепренера исполнителей рок н ролла, он был уже в возрасте и к тому же был инвалидом войны. Он прихрамывал, неважно разбирался в музыке, да и во всем остальном. Мы видели его раз в неделю, когда приходили к нему в офис за деньгами. barracuda18659
Город Гамбург оказался замечательным, с большим озером, за которым начинались грязные районы. Лучше Рипербана и Гроссе Фрайхайт мы ничего не видели: там повсюду были клубы и неоновые вывески, масса ресторанов и увеселительных заведений. Это выглядело здорово. Но во всем этом были и свои минусы, в том числе условия, в которых нам пришлось жить, когда мы только приехали туда". Пол : "Я читал Шекспира, Дилана Томаса и Стейнбека, поэтому в Гамбурге мы чувствовали себя как студенты и немного как артисты: «Когда нибудь это пригодится для мемуаров». Мы воспринимали его иначе, чем другие группы. По моему, мы видели его глазами Дилана Томаса, как если бы это он приехал в Германию. Этот период богат воспоминаниями, потому что мы словно сорвались с цепи. Клуб, в котором мы играли, назывался "Индра", большой слон над тротуаром символизировал Индию. Позднее, когда мы увлеклись Индией, нам казалось забавным, что первым местом наших выступлений стал именно этот клуб". Джордж : "Клуб «Индра» находился в дальнем конце Гроссе Фрайхайт, в стороне от Рипербана, района, где сосредоточены клубы. Бруно только что открыл Этот клуб и отправил нас туда. Все вокруг буквально кишело трансвеститами, проститутками и гангстерами, но среди слушателей их не было. Не припомню, чтобы с самого начала в клуб приходило много народу. Чтобы о нас узнали, понадобилось время, но служители церкви, находящейся прямо напротив клуба, заставили Бруно закрыть его, потому что мы поднимали страшный шум". Пол : «Мы жили за кулисами в кинотеатре „Бемби“, рядом с туалетами, вонь которых ощущали постоянно. Нас поселили в старой кладовой, где были только бетонные стены и больше ничего. Ни отопления, ни обоев, ни мазка краски, две двухъярусные койки, как в лагере, и несколько одеял. Мы сильно мерзли». Джон : "Нас поселили в настоящем свинарнике, в задрипанной киношке. Мы жили не то в туалете, не то рядом с женским туалетом (72). Спать мы ложились поздно, а на следующий день нас будил шум утреннего киносеанса. Сначала мы решили ходить в женский туалет, самый чистый в кинотеатре, но толстые старые немки всегда протискивались вперед (67). По утрам мы просыпались и слышали, как за стенкой мочатся старые немецкие фрау. А ведь там мы умывались, это была наша ванная. Это немного шокировало нас" (72). Пол : "Зрители заходили в туалет кинотеатра и заставали там бреющихся ливерпульцев. «Доброе утро!» – «Ah, guten morgen, alles ist gut?» Джордж : «Я не привык принимать душ. В туалете кинотеатра „Бемби“ была раковина, но вымыться в ней целиком было невозможно. Мы могли почистить зубы, побриться, но не более того. Помню, однажды я даже пошел в баню, но путь оказался неблизким. Потом, наверное в третий приезд в Гамбург, мы ходили мыться к Астрид Киршерр. Кажется, в первый приезд мы вообще не принимали ванну или душ, так было и во второй наш приезд». Джордж : «Этот снимок сделан, когда мы впервые выступали в клубе „Индра“. Помню нашу одежду – сосед Пола сшил эти сиреневые пиджаки; через несколько недель выступлений в „Индре“ они начали рваться и в конце концов расползлись». Пол : «Этим соседом был портной мистер Ричардс. Он жил рядом с нами на Фортлин Роуд. Ткань мы выбрали сами и заказали ему пиджаки. Примерки проходили у меня дома. В конце концов они насквозь пропитались потом». Джон : "Мы гастролировали вместе с Джонни Джентлом, но на сцене проводили минут по двадцать, не больше, потому что почти все время занимал он (73). В Ливерпуле мы играли свои лучшие вещи, одни и те же на каждом выступлении. В Гамбурге нам пришлось играть по восемь часов, поэтому мы были вынуждены думать, чем занять время (67). Мы по прежнему волновались перед выходом на сцену. Ночной клуб был маленьким, без танцевального зала, и нам было страшновато видеть сидящих в зале людей, ведь они ждали от нас чего то. Поначалу нам оказали холодный прием. На второй вечер менеджер сказал нам: "Вы играли отвратительно, вы должны делать шоу – "mach shau", – как группа, которая выступала по соседству" (67). И конечно, из таких ситуаций приходилось выкручиваться мне. Ребята сказали: "Давай, Джон, ты же главный". Если все было нормально, там говорили: "У вас нет лидера, ну и черт с вами". Если же что то шло не так, я слышал: "Ты лидер, вот и устраивай шоу" (72). Сначала мы испугались, оказавшись в самой гуще клубной жизни. Но мы были дерзкими, помнили, что мы родом из Ливерпуля, и верили в то, что ливерпульцы – нахальный народ (67). Поэтому я отложил гитару и всю ночь подражал Джину Винсенту: стучал ногами, бросался на пол, швырял из стороны в сторону микрофон, делал вид, будто я хромой. В общем, это было что то (72). С тех пор мы все время "делали шоу" (67). Пол : "Нам пришлось буквально зазывать в клуб слушателей, мы играли в полной темноте, почти в пустом зале. Как только кто то появлялся, мы начинали играть «Уличный танец» и раскачиваться, делая вид, будто мы никого не замечаем. Кое кого нам удавалось заманить. Мы напоминали ярмарочных зазывал: видишь человека четыре – замани их в клуб! Это была отличная тренировка, потому что посетители первым делом узнавали, сколько стоит пиво. Мы видели, как они заходили (обычно это были пары) и смотрели на нас: "Да... неплохо". А потом она толкала его в бок и шептала: "Полторы марки. Это нам не по карману", – и они уходили. Мы уговаривали Бруно: "Снизь цены, старина. Это будет нам на руку. Мы сможем заманивать посетителей, если ты хоть немного сбавишь цены". Так мы боролись за свою аудиторию. Мы буквально вцеплялись в пару зевак и играли все, что они хотели, весь наш репертуар. "Хотите, будем петь по заявкам?" (Занят был только один столик.) – "Да". Мы поминутно шутили, старались вовсю, чтобы им захотелось прийти снова". Джордж : "В клубе «Индра» мы проработали около месяца, а потом клуб закрыли, и нас перевели в «Кайзеркеллер», где раньше играли «Дерри и выпускники». Это случилось сразу после их отъезда. Их двухмесячный контракт закончился, и вскоре их должны были сменить Рори Сторм и «Ураганы». "Кайзеркеллер" был отличным клубом – по крайней мере, там была танцевальная площадка. Столы и стулья стояли между корабельных переборок, бочонки заменяли столы, повсюду висели канаты и все такое морское". Джон : "Там было пиво и столики. И еще одна группа. Вместе с "Выпускниками" приехал Хоуи Кейси, а может, они уже были там, когда появились мы, в любом случае в этой новой точке играли и они. Команда выглядела профессионально, у них были саксофоны, а сама группа была сыгранной. А еще у них был чернокожий певец [Дерри Уилки], который не умел петь, зато был настоящим шоуменом. Сначала нам пришлось состязаться с ними, пришлось вписываться в шоу, чтобы заманивать людей в наш клуб, хотя эти клубы принадлежали одному и тому же человеку. Тогда нас перевели к Рори Сторму и Ринго. Они тоже были профессионалами, а мы – еще любителями. Они выступали несколько лет, побывали в "Батлинз" и Бог знает где еще и знали, как делать шоу" (72). Ринго : "Гамбург оказался классным. Я приехал с Рори Стормом и «Ураганами». Никаких фургонов – у нас же были костюмы, поэтому мы прилетели самолетом и восхищались этим. А когда мы прибыли, Кошмидер предложил нам спать в служебных помещениях «Кайзеркеллера», потому что в кинотеатре ночевали «Битлз». До нас в клубе уже жили Хоуи Кейси и другие. Никогда не забуду, как мы приехали и услышали: "Вот здесь вы и будете жить". Нам дали пару старых диванов и английские флаги вместо простыней. Мы воскликнули: "Вы спятили? У нас же костюмы!" Так мы с Рори попали в помещение немецкой морской миссии, и это была роскошь – абсолютная роскошь. Я встретился с "Битлз", когда мы выступали в Германии. Мы видели их в Ливерпуле, но в то время они представляли собой маленькую, Ничем не примечательную, только что возникшую группу. Сказать по правде, их нельзя было даже назвать группой". Джордж : «В кинотеатре „Бемби“ наша комната находилась на полпути между залом и женским туалетом, в темном коридоре, который вел к пожарной лестнице. Мы спали в пустой комнате с бетонными стенами без окон, на узких койках», Слева: Джон в одних трусах возле кинотеатра «Бемби». За этой дверью начинался бетонный коридор, где Пол и Пит сожгли презерватив. Джордж : "В «Кайзеркеллере» нам пришлось начинать работу раньше и заканчивать позже. Мы выступали вместе с другой группой, поэтому чередовали песни: сначала играли «Дерри и выпускники», потом Рори Сторм и «Ураганы». По контракту мы были обязаны играть шесть часов, а еще шесть играла другая группа. Все выступление продолжалось двенадцать часов. Один час играли мы, следующий – они, и так мы менялись изо дня в день, получая гроши. Но когда ты молод, тебе на это плевать. Мы познакомились со своими напарниками. Кажется, с Ринго мы однажды уже встречались в Англии. Помню, на всех нас он произвел одинаковое впечатление: "С ним лучше быть начеку, иначе хлопот не оберешься". Ринго казался нам наглым. По сравнению с тем, кем были тогда мы, его группа выглядела на редкость профессионально. Может, сейчас мы бы так не сказали, но в то время у них у всех были хорошие инструменты, полная ударная установка и костюмы: подобранные в тон галстуки и платки. Их песни следовали в строгом порядке, перетекали одна в другую, и это был настоящий концерт. Рори всегда выходил вперед, скакал по сцене и старался "делать шоу". Из всех любительских групп Ливерпуля они были самой профессиональной. Поэтому, когда они прибыли в Гамбург, Аллан Уильяме предупредил нас: "Лучше подтянитесь – приезжают Рори Сторм и "Ураганы", а вам известно, как здорово они играют. Они заткнут вас за пояс". barracuda18659
Они выступали, Ринго со своим коком сидел в глубине сцены. Его проседь в волосах и полуседые брови вкупе с крупным носом делали его по настоящему крутым парнем. Но вероятно, нам понадобилось не больше получаса, чтобы сообразить: нет, это все тот же Ринго!" Ринго : «К тому времени, когда мы все съехались в Германию и они начали играть в одном клубе, а мы в другом, они многого добились. В конце концов мы попали в один и тот же клуб. Концерт завершали „Битлз“. Я был уже почти пьян и требовал, чтобы они играли медленные песни». Пол : "Обычно Ринго приходил поздно ночью. Ему нравилось слушать блюзы, когда посетители уже почти все расходились. Я разделял его тягу к блюзам. К тому времени мы успевали устать и сыграть все песни даже оборотных сторон пластинок. Мы играли одну вещь под названием «Three Thirty Blues». Помню, Ринго входил в клуб, заказывал выпивку, садился и требовал «Three Thirty Blues». Ринго : "Я по прежнему был стилягой и лишь позднее узнал от Джона, что поначалу «Битлз» побаивались меня. Джон объяснил: «Мы тебя немного боялись: ты пил, требовал медленные песни, одевался как стиляга». В Гамбурге они выступали здорово, по настоящему хорошо, играли классный рок. Я знал, что стучу лучше их барабанщика, мы начали собираться все вместе (не часто), а потом перебрались в один и тот же клуб, и тогда разыгралась битва. В ночь на выходные мы играли поочередно двенадцать часов. Это очень долго, особенно если учесть, что мы пытались перещеголять их, а они нас. Джордж : «Было одно обстоятельство: Пит редко проводил время с нами. Когда выступление заканчивалось, Пит уходил, а мы держались все вместе, а потом, когда с нами сблизился Ринго, нам стало казаться, что теперь нас столько, сколько полагается, и на сцене, и вне сцены. Когда к нам, четверым, присоединился Ринго, все встало на свои места». Джон : «В Гамбурге нам пришлось играть по многу часов подряд. Каждая песня продолжалась двадцать минут, в ней было двадцать соло. За ночь мы играли по восемь десять часов. Так мы и совершенствовались. Немцам нравится крутой рок, поэтому нам приходилось все время раскачиваться и пританцовывать» (72). Стюарт Сатклифф : «С тех пор как мы приехали в Гамбург, мы стали играть в тысячу раз лучше, и Аллан Уильямс который в то время, послушал нас, сказал, что ни одна из ливерпульских групп нам и в подметки не годится» (60). Джордж : "Нам пришлось выучить миллион песен. Выступать мы были вынуждены так долго, что играли все подряд. В основном вещи Джина Винсента – мы исполняли все песни из его альбома, не только ленивую «Blue Jean Вор». Мы нашли пластинку Чака Берри и разучили все его песни, потом песни Литтл Ричарда, Эверли Бразерс, Бадди Холли, Фэтса Домино – все все. А еще мы играли такие вещи, как «Moonglow», хотя мы превратили ее в инструментал. Мы хватались за все, потому что играть приходилось часами, мы расширяли свой репертуар. В Гамбурге мы перестали чувствовать себя учениками, мы научились выступать перед публикой". Джон : "Однажды мы попробовали сыграть перед слушателями немецкую песню. Постепенно у нас прибавлялось уверенности в себе. Иначе и быть не могло – у нас появился опыт, мы играли ночи напролет. Хорошо было и то, что нас слушали иностранцы. Нам приходилось стараться вовсю, вкладывать в игру сердце и душу, превосходить самих себя (67). В то время наши выступления были отличными. Мы работали и играли долгие часы – в таком возрасте иметь работу было здорово (76). В конце концов мы все стали прыгать по сцене. Пол мог играть "What'd I Say", наверное, целых полтора часа" (72). Пол : «Песня „What'd I Say“ всегда заводила зрителей. Она была одной из лучших в нашем репертуаре. Все это напоминало попытку попасть в Книгу рекордов Гиннесса – мы соревновались, кто кого переиграет. Это отличная песня, в ней лучший вступительный риф, какой я когда либо слышал. И будь у нас „Вурлитцер“ (а его у нас не было), этот риф можно было бы тянуть часами. А затем начинались слова: „Скажи своей маме, скажи папе. Я увезу тебя в Арканзас. Видишь девушку в красном платье...“ Мы несколько растягивали запев, а затем вступал хор: „Объясни, что такого я сказал?“ – и это продолжалось часами. А потом звучало потрясающее: „О, да!“ – и зрители начинали подпевать». Джон : «Насколько мне известно, на этой пластинке впервые было записано электрическое пианино. С песни „What'd I Say“ начались гитарные записи. Ни у кого из нас не было электрического пианино, поэтому мы пытались сымитировать его звуки на гитаре. До того все играли примерно так, как на рок н ролльных пластинках Литтл Ричарда, как в „Lucille“, где звучит саксофон и гитара. С „What'd I Say“ началась новая музыка, которая продолжается и сейчас» (74). Пол : "Нам и в голову не приходило писать свои песни. Достаточно было чужих. Я написал пару коротеньких вещиц, но никому не осмеливался показать их, тем более что они и вправду были коротенькими. Вместо этого мы играли песни Чака Берри. «A Taste Of Honey» («Вкус меда») – один из моих лучших гамбургских номеров, что то вроде баллады. Она отличалась от остальных, но ее часто просили сыграть. Мы подпевали в эхо микрофоны, и у нас получалось неплохо. Песня звучала в самом деле отлично. Мы играли все лучше и лучше, послушать нас стали приходить другие группы. Мы особенно гордились, когда из клуба "Топ Тен" (большого клуба, куда мы стремились попасть) пришел Тони Шеридан или когда Рори Сторм или Ринго оставались на наши выступления". Джордж : "По субботам выступления начинались с трех четырех часов дня и продолжались до пяти шести утра. Закончив, мы завтракали. Все вокруг были навеселе: музыканты, слушатели – вообще все с Сан Паули. Все шли, куда нибудь перекусить, еще выпить, а потом, в воскресенье утром, отправлялись на рыбный рынок (так и не знаю, зачем). Мы просто бродили под солнцем, вялые, как тритоны, невыспавшиеся. В конце концов мы отправлялись спать. Воскресное выступление начиналось рано, но заканчивалось не слишком поздно. К началу выступления собирались слушатели помоложе – лет пятнадцати, шестнадцати, семнадцати. К восьми или девяти часам подтягивалась публика постарше, после десяти – слушатели не моложе восемнадцати. К двум утра в клубе оставались лишь отъявленные пьянчуги и хозяева других клубов, приходившие в гости к нашему хозяину. Все они сидели за длинным столом и колотили по нему кулаками, кидались ящиками и бутылками из под шнапса и других напитков. Я уж не говорю о том, что и мы тоже пили вовсю, мы только что открыли для себя виски и коку". Ринго : "Немцы – потрясающие люди, потому что, если ты им нравишься, они присылают тебе пиво ящиками. А слушатели с тугими кошельками, приезжие и гамбургские снобы посылали шампанское. Нам было все равно, мы пили все подряд. В клубы заходили и гангстеры с оружием, которых прежде мы никогда не видели. Люди приходили, садились у стойки бара и пили, пока не падали с табурета или пока у них не кончались деньги. Их не выпроваживали, а просто вышвыривали со словами: "Чтоб больше тебя здесь не видели!" Джон : "В клубе собирались гангстеры, местная мафия. Они посылали на сцену ящик шампанского, немецкую подделку под настоящее шампанское, и мы должны были выпить его, иначе нас грозились убить. Нам говорили: "Пейте, а потом сыграйте «What'd I Say». И нам приходилось устраивать шоу в любое время ночи. Если они являлись в пять утра, когда мы уже успевали отыграть семь часов, нам все равно приносили ящик шампанского и велели продолжать. Я сорвал голос. От немцев мы узнали, что бороться со сном помогают таблетки для похудения, и начали принимать их (67). Часто я так выматывался, что лежал на полу за пианино и пил, а остальные играли. На сцене я чуть не засыпал. Мы всегда ели на сцене, потому что нам не хватало времени есть вне ее пределов. Тогда это было настоящим зрелищем. Теперь оно показалось бы странным: мы ели, курили, бранились, а когда уставали, то засыпали прямо на сцене" (72). Ринго : "В то время мы открыли для себя таблетки стимуляторы. Только благодаря им мы могли играть подолгу. Они назывались «прелудин», мы покупали их из под полы. Нам и в голову не приходило, что мы поступаем неправильно, мы по настоящему взбадривались, и это продолжалось по нескольку дней кряду. Мы и выжили исключительно благодаря пиву и прелудину. Джон : «Впервые я попробовал наркотики еще в школе, вместе с товарищами (все мы принимали их вместе), – это был бензедрин из ингалятора...» (74) Джордж : «Один бородатый парень из Лондона, поэт битник Ройстон Эллис, приехал в Ливерпуль читать свои стихи, а мы подыгрывали ему. Эллис обнаружил, что, если вскрыть ингалятор Вика, внутри найдешь бензедрин – им пропитан картон изнутри (позднее он написал об этом в „News of the World“)». Джон : "Этот битник, английский вариант Аллена Гинзберга, подсовывал ингалятор каждому, и все недоумевали: «Ого! Что это?» А потом болтали без умолку всю ночь. В Гамбурге у всех официантов всегда был прелудин и разные другие таблетки, но я запомнил прелудин, потому что он действовал дольше других, и все принимали их, чтобы бодрствовать и работать на протяжении долгих часов, ведь клубы не закрывались всю ночь. А когда официанты видели, что музыканты валятся с ног от усталости или спиртного, они сами давали нам таблетки. Ты принимал таблетку, начинал болтать, мгновенно трезвел и мог работать почти безостановочно, пока не прекращалось действие таблетки и не приходилось принимать следующую" (74). Джордж : "Мы все были взмыленными. Поскольку нам приходилось играть по многу часов подряд, хозяева клубов давали нам прелудин – стимулирующие таблетки. Вряд ли они содержали амфетамин, но тем не менее возбуждали. Поэтому мы привыкли быть взвинченными. Мы словно обезумели, потому что пили без меры, неистово играли, а нам еще давали эти таблетки. Помню, я лежал в постели, потея от прелудина, и думал: "Почему мне не спится?" Пол : "Мой отец был очень рассудительным человеком, хотя и принадлежал к рабочему классу, он все предвидел заранее. Отправляя меня, мальчишку, одного в Гамбург, он предупредил: «Держись подальше от наркотиков и таблеток, ладно?» Поэтому в Гамбурге, когда мы начали принимать прелудин, я попробовал его последним. А до этого я говорил: «Спасибо, я лучше выпью еще пива». Но когда все пошли вразнос, не устоял и я. Помню, Джон повернулся ко мне и спросил: "А ты на чем сидишь?" Я ответил: "Ни на чем", хотя я говорил почти так же быстро, как и они: их возбуждение передавалось мне. Я и вправду побаивался наркотиков, потому что мне с детства внушали, что с проклятыми наркотиками лучше не связываться. Я действительно сознавал исходившую от них опасность и поначалу воздерживался. Оглядываясь в прошлое, я понимаю, что на меня подействовало только давление со стороны сверстников, хотя сегодня мне кажется, что, прояви я тогда твердость – и это было бы гораздо круче. Я проявил бы осмотрительность и зрелость, сказав: "Ребята, я вовсе не обязан во всем подражать вам", но в то время мне казалось, что меня сочтут размазней. И такое отношение возобладало". Джон : "Чего мы только не вытворяли! Мы ломали сцену задолго до того, как появились «The Who» и начали все крушить; мы оставляли гитары играть на сцене, а сами уходили. Мы напивались, ломали технику. Причиной всему было наше состояние. Мы вовсе не внушали себе: «Давай ка разнесем сцену, наденем на шею сиденье от унитаза, выйдем к публике голыми». Мы просто поступали так, когда напивались. Пол рассказывал, что мы часто ссорились, выясняя, кто из нас главный. Этого я не помню. К тому времени все это потеряло смысл. Я вовсе не стремился быть главным любой ценой. Если я и спорил, то лишь из гордости. Ссоры стали обычным делом – в основном потому, что мы были измучены трудной работой и раздражены. А ведь мы были еще совсем детьми. Однажды Джордж швырнул в меня какой то едой. Мы поссорились из за пустяка. А я пригрозил, что разобью ему лицо. Мы старались перекричать друг друга, но этим и ограничились, я не выполнил свои угрозы (67). Но однажды я бросил в Джорджа тарелку с едой. Других проявлений насилия в нашем кругу не было" (69). Джордж : "Джон всегда швырял во всех все, что попадалось ему под руку. Сам я не помню, чтобы он кидался чем то в нас, но, если он так говорит, значит, так оно и было. Бывали, наверное, случаи, когда он чем нибудь бросался. Он был весь на нервах. Если не спишь несколько дней, возникают побочные эффекты прелудина и выпивки – галлюцинации, ты становишься странным. Иногда Джон доходил до ручки. Он заявлялся рано утром и начинал бушевать, а я лежал, притворяясь спящим, надеясь, что меня это не коснется. Однажды, когда Пол с подружкой лежали в постели, вошел Джон с ножницами и разрезал на клочки всю ее одежду, а затем разломал шкаф. Таким он становился лишь изредка, из за таблеток и бессонницы. Но в немцев мы и вправду швыряли всем, что попадалось под руку, – так поступали все группы". Джон : «Мы орали на немцев по английски, называли их нацистами и всегда посылали их» (70). Пол : «Однажды, когда мы работали, в клуб вошли люди странного вида, не похожие ни на кого. И мы сразу поняли: „Эге, родственные души! Что же теперь будет?“ Они вошли и сели. Это были Астрид, Юрген и Клаус. Позднее Клаус Ворманн начал играть на бас гитаре у Манфреда Манна. Юрген Фольмер по прежнему хороший фотограф, как и Астрид Киршерр, будущая подружка Стюарта, – между ними вспыхнула страстная любовь. Итак, все они вошли и уселись, и мы поняли, что они не такие, как все. А мы оказались тем, что они искали». barracuda18659
Джордж : «Сначала Астрид была подружкой Клауса, но однажды вечером они поссорились, он оскорбился и ушел в самый опасный район Гамбурга, где прежде никогда не бывал. Бродя по улицам, он услышал шум в одном из подвалов – так он и попал в „Кайзеркеллер“, увидел нас и решил, что это любопытно. Он вернулся к Астрид, рассказал о нас и привел ее и некоторых других друзей, в том числе танцовщиков, и они стали регулярно бывать на наших выступлениях. Чаще всех приходили Астрид и Клаус. Им нравилась наша группа, они хотели сфотографировать нас». Пол : "Всем им нравился рок н ролл и зачесанные назад волосы, но сами они были другими, они одевались во все черное. Сказать по правде, мы многое переняли у них. Они называли себя «экзи» – от слова «экзистенциалисты». Они были не рокерами и не хиппи, а экзи. Мы по прежнему следовали рокерским модам, но немного отличались от других групп – мы были сделаны из другого теста, наше чувство юмора было иным. Стюарт подражал Джеймсу Дину. Он надевал черные очки и стоял на сцене с бас гитарой, приняв внушительную позу. Поначалу Стюарт не произвел на них впечатления – они не искали дружбы с музыкантами, а для него это был только имидж. А когда выяснилось, что Стюарт художник и что Джон, как и они, учился в школе искусств, у них появилось что то общее. Поэтому мы стали выпивать с ними, болтать и вскоре подружились". Стюарт Сатклифф : «Недавно я обрел замечательных друзей, самое прекрасное трио, какое я когда либо видел. Они сразу покорили меня. Девушка считала меня самым симпатичным парнем в группе. И мне, человеку, который считал себя самым заурядным из членов группы, объяснили, как потрясающе я выгляжу даже на фоне признанного Ромео Джона и его верных последователей, Пола и Джорджа – гамбургских казанов!» Джордж : "Все они были замечательными людьми. Нам повезло познакомиться с ними, поскольку они оказались более образованными, чем остальные местные ребята. Они высоко ценили нас, но и сами по себе были артистичными и интересными. Они принадлежали к богеме Гамбурга. Мы начали все чаще встречаться с ними. В то время от них мы узнавали больше, чем они от нас, в том числе и о стиле. Клаус, Астрид и Юрген стали для нас настоящими друзьями. Позднее Клаус сам начал играть на бас гитаре, он играл на записи многих моих пластинок и пластинок других исполнителей. А Астрид оказалась на редкость заботливой, она приглашала нас к себе и кормила. Она много помогала нам, даже разрешала мыться у нее. В то время ей было двадцать два года, а мне семнадцать, поэтому она казалась мне совсем взрослой. В конце концов Астрид и Стюарт увлеклись друг другом; Астрид была по настоящему талантливой, как и Стюарт, – это видно по их картинам". Пол : «Мы крепко подружились с этими людьми. Юрген и Астрид сделали наши первые фотографии. Мы бывали у них в студии – или, возможно, это была студия кого то из их знакомых. Прежде к нам никогда так не относились». Джон : Все произошло в Гамбурге. Там мы и раскрылись по настоящему. Чтобы заводить немцев и развлекать их по двенадцать часов кряду нам приходилось трудиться. Мы никогда бы не раскрылись так, если бы остались дома. Нам надо было испробовать все, что приходило нам в голову в Гамбурге. Там было некому подражать. Мы играли то, что нам нравилось, а немцы глотали любую музыку, лишь бы она звучала погромче (67). Пол : "Юрген и Астрид водили нас по разным местам – к примеру, на ярмарочную площадь – и фотографировали нас там, поэтому вскоре мы поняли, как нужно делать настоящие снимки. Когда нас начали снимать для рекламы, мы всегда просили фотографов: «Снимите нас где нибудь на стройплощадке...» Нам нравились такие снимки, они отлично выглядят. Показной блеск мы всегда терпеть не могли. Мы нашли магазин, где продавали кожаные куртки, каких не было ни у кого в Ливерпуле, и это было здорово. Мы предвкушали, как будем выглядеть, когда вернемся домой". Джордж : «Как только мы увидели кожаные вещи, все сразу решили одеться в кожу. Кожаные куртки всегда считались шикарными – как у Марлона Брандо, особенно с джинсами. В Германии отлично шьют кожу, наши друзья носили ее. Астрид одевалась так, когда мы еще таскали ливерпульское барахло. Именно у нее мы переняли пристрастие к коже и битловским прическам. Мы подружились еще с несколькими местными жителями, официантами и менеджерами клубов. Они полюбили нас, потому что мы не раз приезжали в Гамбург». Джордж : «Эти ранние фотографии „Битлз“ бесподобны. Их сделала Астрид в увеселительном парке Гамбурга (в грузовик, на котором мы сидим, сложены разобранные „американские горки“). „Битлз“ отлично смотрелись. Астрид больше чем кто либо другой оказала влияние на наш имидж. Она заставила нас выглядеть стильно». Пол : "Война закончилась не так давно, все ливерпульцы и другие наши соотечественники помнили ее, поэтому мы радовались, что познакомились с молодыми немцами. Эта молодежь уже забыла про войну, у нас с нею установились хорошие отношения. Нам это казалось странным. Все вокруг было чужим, вся атмосфера Гамбурга. Мы ходили на почтамт за марками. Это напоминало детство и скаутский лагерь, где всегда ждали почту: когда раздавали письма, каждый надеялся, что ему пришло два, а может, и три письма. Если писем не было вообще, ты падал духом. Здесь письма нам передавали менеджеры клубов, каждое письмо становилось событием. Мы уходили в уголок и читали эти длинные письма". Ринго : "Однажды утром, когда я впервые приехал в Германию, я бродил по улицам, гадая, куда податься, и на Гроссе Фрайхайт столкнулся со Стюартом. Мы были почти не знакомы, но он пригласил меня в кафе, где подавали оладьи, и заказал мой первый немецкий обед. Мы все вместе болтались по Рипербану, вместе ели кукурузные хлопья и оладьи, и так я выучил несколько немецких слов. Первым делом я узнал, как будет по немецки "кукурузные хлопья", потом заучил слова "Pfannkuchen" ("оладьи") и "Ei und Kartoffeln" ("яйцо и картофель"). Официанты учили нас говорить "отвали" или "поцелуй меня в задницу", но уверяли, что эти слова означают совсем другое. И когда мы говорили это кому нибудь из немцев, нас хватали за грудки, и мы спешили объяснить: "Мы англичане! Этому нас научили!" В этом районе жить было небезопасно, как и в Ливерпуле, но мы знали, как с этим справляться, ведь мы выросли в таких же условиях". Джордж : «Есть мы ходили в несколько излюбленных заведений. Одно такое очень дешевое и грязное место находилось совсем рядом с „Кайзеркеллером“, за углом, по правой стороне переулка. Посетители в основном были местными и казались ветеранами войны. У кого то не было ноги или руки, у кого то глаза. А еще там повсюду бродили кошки. Мы шли туда и получали за гроши шикарный обед. Гораздо лучше было заведение Гаральда. Там подавали кукурузные хлопья, яйца и чипсы. И молоко, что, вероятно, спасло нас – на этой улице продавали много свежего молока. Утром мы просыпались и покупали литр холодного молока в молочной напротив кинотеатра „Бемби“. Пару раз мы купили пахту, не зная, что это такое. Попробовав ее, мы скривились: „Фу! Что это?“ Пахта нам не понравилась». Пол : "Заведение Гаральда находилось на Гроссе Фрайхайт. Там подавали гамбургеры, называя их «Frikadellen». (Мы не понимали, почему в Гамбурге нельзя называть их гамбургерами.) Гаральд торговал прямо возле клубов, а за углом располагалось заведение Чжу У, излюбленное место Джорджа. Это был китайский ресторанчик на расстоянии трехсот ярдов по улице, чуть в стороне от Рипербана. Тамошним фирменным блюдом считались оладьи – «Pfannkuchen mit Zitrone bitte und Zucker», оладьи с лимоном и сахаром. Их продавали только там, все остальное казалось нам «иностранной» едой. Мне запомнилось, как легко было определить, что именно мы только что здесь обедали, – на наших пустых тарелках обязательно оставались корнишоны. Мы упорно их не признавали, и на наших тарелках неизменно оставалось по два маленьких корнишона. Есть оладьи было здорово! Казалось, масленица была в разгаре. Единственным недостатком было то, что вокруг сидели калеки, старики в черных беретах, явно побывавшие на войне. И если вдуматься, вспоминалось, что война закончилась всего пятнадцать лет назад. Мы видели множество бывших солдат, и у всех сохранились мундиры: у дворника, мусорщика, укладчика асфальта. Некоторые носили мундир или нарукавную повязку, но у них не было руки или ноги. Все это постоянно напоминало о недавних событиях. Мы, ливерпульские парни, воспринимали это так: "Ну, ладно, войну то выиграли мы, беспокоиться не о чем". Про войну мы старались не упоминать, но, если речь заходила о ней, мы становились националистами и патриотами". Стюарт Сатклифф : «В одном я с тех пор абсолютно уверен: я ненавижу жестокость. В тех краях ее слишком много...» (60) Джордж : "Недостаток ночных клубов Гамбурга в том, что почти все официанты и бармены были гангстерами, крутыми ребятами, задирами, поэтому там постоянно вспыхивали драки. barracuda18659
Самая популярная песня, под которую обычно начинались драки не только в Гамбурге, но и в Ливерпуле, называлась "Хали гали". Каждый раз, когда мы играли ее, начиналась драка. В Ливерпуле дерущиеся дубасили друг друга огнетушителями. В субботу вечером все сбегались из разных пабов, и "Хали гали" была гарантирована. Помню, в Гамбурге часто применяли оружие со слезоточивым газом. Однажды ночью мы унюхали запах сигарет "Плэйерс" и "Кэпстен" и догадались: "Ага, должно быть, где то здесь англичане!" В клуб действительно забрели солдаты. Помню, как я советовал одному не приставать к барменше: она была подружкой менеджера клуба, крутого парня. Но солдат напился, начал к ней приставать, и уже в следующую минуту грянула "Хали гали" и началась драка. Из за слезоточивого газа нам пришлось прекратить выступление". Джон : «Шайки чертовых британских солдафонов всегда пытались буянить. Едва унюхав в зале запах сигарет „Синиор сервис“, мы уже знали, что ночь будет бурной. Выпив несколько стаканов, они начинали орать: „Да здравствует Ливерпуль!“ или „Да здравствуем мы, любимые!“ [Но потом] все они валялись полуживые полумертвые, потому что пытались затеять драку с официантами из за счетов или просто без повода. Официанты доставали пружинные ножи, дубинки или что то еще. Таких убивцев я еще никогда не видывал» (67). Джордж : «У них были дубинки со свинцом внутри и кастеты. За углом находился магазин, где можно было купить все это. Они затевали драки и лупили друг друга до полусмерти, а потом виновника вышвыривали через заднюю дверь. Час спустя он возвращался с подкреплением, и тогда кровь лилась рекой. Это случалось постоянно, особенно когда в городе появлялись войска. В город прибывали матросы и солдаты, напивались, и это неизбежно заканчивалось кровью и слезами. В том числе и слезами музыкантов – слезоточивый газ пускали нам в лицо». Пол : «Повсюду околачивались матросы. Официанты отличались жестокостью – иначе было нельзя, драки вспыхивали постоянно, время было сумасшедшее. Но нам это нравилось». Джон : «Мы решили ограбить английского матроса. Я думал, нам удастся заговорить ему зубы по английски и выманить у него деньги. Мы долго поили его, а он все спрашивал: „А где же девчонки?“ Мы продолжали болтать, стараясь выведать, где он прячет деньги, но так ничего и не добились. Под конец мы дважды ударили его и остыли. Бить его нам не хотелось» (67). Пол : "Я немного привык к причудам Пита. Он часто пропадал по ночам. Он познакомился с одной стриптизершей, которая стала его подружкой. Работу она заканчивала в четыре утра, Пит оставался с ней, возвращался около десяти и ложился спать, когда мы уже принимались за работу. Думаю, тогда наши отношения и дали трещину. Примерно в то же время мы были на ножах и со Стюартом. Я добивался музыкальной точности – на случай, если нас услышит кто нибудь понимающий. Я считал, что мы всегда должны быть готовы к появлению тех, кто ищет таланты. Теперь люди называют меня за это перфекционистом. Мне это не казалось одержимостью, я считал, что поступаю правильно. От этого в наших отношениях возникли новые трещины. Наверное, я мог бы проявить большую чуткость, но кто способен быть чутким в таком возрасте? По крайней мере, я не мог. Однажды мы со Стюартом подрались на сцене. Я думал, что без труда поколочу его, ведь он был младше меня. Но он оказался сильным, мы сцепились мертвой хваткой прямо на сцене, во время выступления. Это было ужасно. Мы выкрикивали оскорбления: "Ах, ты..." – "Как ты меня назвал?" Так мы и стояли, сцепившись. Никто не хотел продолжать, а остальные кричали нам: "Вы идиоты, прекратите!" – "Пусть он прекратит первый". Джон : «Пол ляпнул что то про девушку Стю – он завидовал, потому что девушка была классная, – и Стю ударил его прямо на сцене, хотя он вовсе не был задирой» (72). Пол : «Конечно, собравшиеся в клубе гангстеры смеялись над нами, им было привычно убивать людей. Но ни я, ни Стю не были драчунами. Все это не улучшило мои отношения со Стюартом и Питом». Ринго : «Наверное, это плохо, но проститутки всегда любили нас. Они, например, всегда стирали мою одежду, а девушки барменши всегда были добры к нам». Пол : "Гамбург открыл нам глаза. Мы приехали туда детьми, а уехали... постаревшими детьми! Мы пережили секс шок, узнали девушек с Рипербана и девушек классом повыше, которые появлялись только в выходные и уходили к десяти часам, потому что немецкая полиция устраивала Ausweiskontrolle (проверку документов). Были и другие девушки, в стиле Рипербана, исполнительницы стриптиза, и вдруг совершенно неожиданно выяснялось, что твоя подружка – стриптизерша. Если прежде в твоей жизни не было секса, то нынешнее положение вещей должно было тебя полностью устраивать. Ведь здесь всегда можно было найти готовую просветить тебя подружку. Так мы прошли секс крещение огнем. Секса там было в избытке, а мы словно с цепи сорвались. Мы были простыми ливерпульскими ребятами и еще не знали, что нас могут выслать на родину. В Ливерпуле все девушки носили пояса целомудрия, как в эпоху Средневековья. Здесь же, в Гамбурге, все выставляли напоказ. И, похоже, знали, на чьей стороне преимущество. Это было все равно что узнать, каков пудинг, попробовав его. Девушки выглядели потрясающе, так что времени мы не теряли. Все они работали барменшами и ничем не походили на обычных милых девственниц, с которыми мы встречались раньше, а мы стремились, чтобы нас чему нибудь обучили. Образование мы получили в Гамбурге. Это было нечто". Джордж : "В конце пятидесятых в Англии о таком можно было только мечтать. Все девушки носили бюстгальтеры и корсеты, сделанные, казалось, из закаленной стали. Добраться до них было невозможно. Снять с них все, не сломав рук, не удавалось. Помню вечеринки в доме Пита Беста или еще где нибудь, эти бесконечные вечеринки, где я тискался с какой нибудь девчонкой, сгорая от желания по восемь часов подряд, пока у меня не начинало болеть в паху, и так и не получал облегчения. Вот так бывало раньше. Времена были совсем не те. С одной стороны, такое будет всегда – разные сексуальные желания, гормоны. А с другой стороны – нажим сверстников: "Как, ты еще этого не пробовал?" И ты начинаешь думать: "Пора попробовать и мне". А все вокруг хвастаются: "А как же, конечно, пробовал!" "А сиськи трогал?" – "Трогал". – "А мне удалось и пальцем!" Конечно, в Гамбурге у меня не было стриптизерши. Я знаю, что Пит встречался с одной. В клубах выступали молоденькие девушки; мы были знакомы с несколькими, но в оргиях я не участвовал. Первый раз я занимался сексом в Гамбурге – можно сказать, под наблюдением Пола, Джона и Пита Беста. Мы все лежали на койках. Видеть они, конечно, ничего не видели, потому что я укрылся одеялом, но когда я кончил, они все заорали и начали аплодировать. Хорошо еще, что молчали, пока я трудился". Пол : "Мы лежали тихо, отвернувшись лицом к стене, и притворялись спящими. К тому времени все мы уже успели набраться опыта, только Джордж немного отстал. С интимом у нас всегда были проблемы. Мы вечно заставали друг друга в такие моменты. Я входил и видел прыгающие вверх вниз ягодицы Джона и девушку под ним. И это было в порядке вещей: ты входил, восклицал: "О, черт, извините!" – и выбегал из комнаты. Все было предельно просто, как у подростков: "Тебе не нужна комната? Я хочу перепихнуться". И ты приводил в комнату девушку. Вот почему мне всегда казались очень странными слухи о том, что Джон – голубой. Пятнадцать лет мы делили одну комнату вся наша жизнь была на виду но никто ни разу не заставал Джона с парнем. Думаю, будь Джон на самом деле геем, он не стал бы скрываться: выпив, он забывал обо всех запретах". Ринго : «Нам было двадцать лет (по крайней мере, мне), мы ходили в стрип клубы, и это было потрясающе. Сравнить это можно только с „Обнаженными во льду“ в Ливерпуле, где в прозрачных плексигласовых кубах были спрятаны обнаженные женщины, и вдруг в Германии мы увидели все сразу. Я побывал, наверное, во всех клубах, ведь мы научились бодрствовать днем и ночью». Джон : «Когда нам было спать, если мы играли, пили и знакомились?» Джордж : "Однажды к нам в гости из Ливерпуля приехал наш друг Берни. Он вошел к нам в клуб и заявил: «Я только что довел до оргазма одну классную пташку в сортире». Тут мы ему в ответ: «Это вовсе не пташка, Берни!» Пол : "Мы объяснили Берни, что к чему. К этому времени мы уже все знали про клуб «Рокси». Там собирались первоклассные пташки с низкими голосами, которые называли всех «мой маленький schnoodel poodel» – что то вроде «голубчик». Поначалу мы ничего не понимали, но через несколько недель до нас дошло, что все они – геи. Некоторым из них мы нравились, потому что были молоды и выглядели неплохо. Тут и приехал обычный ливерпульский паренек Берни: «Ладно, ребята, вы только посмотрите на нее, это же класс!» Мы уже знали, что к чему, поэтому ответили: «Да, да, я был с ней, она потрясающая». На следующий день он пришел и сообщил: «Чума! Я сунул ей руку пониже, а у нее там болт!» Мы покатились со смеху. Мы взрослели, набираясь подобного опыта, и быстро привыкали к нему. Все наши деньги мы тратили на выпивку и вообще неплохо развлекались". Джордж : «Весь район Рипербана и Сан Паули чем то напоминал Сохо. Стоило выпить пива, развеселиться и начать гудеть с друзьями, как удержаться было уже невозможно. Мы жили в районе, где было все. Там были места, где собирались лесбиянки, но я там никогда не бывал. Или салоны, где женщины боролись в грязи; а были еще и трансвеститы и так далее. А мы только развлекались, играли рок н ролл и иногда шумели. В отличие от баек о нас, серьезные книги придают всему этому слишком большое значение». Пол : «Каждый вечер в десять часов начинался комендантский час. Немецкие полицейские поднимались на сцену и объявляли: „Двадцать два часа. Всем лицам моложе восемнадцати лет немедленно покинуть клуб! Начинаем Ausweiskontrolle“. Мы так привыкли к таким объявлениям, что в конце концов начали произносить их сами. Наши объявления были шутливыми. Я немного говорил по немецки – мы с Джорджем учили его в школе. (Все остальные учили французский, а нам преподавали немецкий и испанский.) Это нам очень пригодилось, и мы с легкостью несли со сцены всякую чуть. В конце концов в клубе стали собираться целые толпы, которым мы нравились». Джордж : «Мы сидели на сцене и ждали, когда все кончится. Полицейские включали свет и приказывали группе прекратить игру, а потом начинали переходить от столика к столику, проверяя документы». Пол : «Мы называли их гестаповцами – ребят во внушительных немецких мундирах, проверяющих у подростков паспорта. Ничего подобного мы никогда не видели. В Ливерпуле мы могли ходить куда угодно в любое время, лишь бы нас не застукали в пабе, и никто не спрашивал у нас документы. Думаю, это было последствием военного времени». Джордж : "Прошло два месяца, прежде чем мы наконец поняли, что полицейские говорят: «Всем лицам моложе восемнадцати лет покинуть клуб». Мне было всего семнадцать, я сидел на сцене и нервничал. В конце концов все раскрылось – уж не знаю, как это произошло. У нас не было ни виз, ни разрешения на работу, мне не исполнилось восемнадцати, поэтому на нас начали наезжать, и вот наконец однажды явились полицейские и увели меня. Мне предстояло уехать домой в самый неподходящий момент, когда нам только что предложили работу в другом, более шикарном клубе "Топ Тен" на той же улице. В свободное время мы ходили туда послушать Шеридана и других – тех, кто выступал там. Менеджер переманил нас у Бруно Кошмидера, пару раз мы уже играли там. В том клубе атмосфера была приятной, там была, хорошая аппаратура, зал выглядел гораздо лучше, да и платили там больше. Так мы перешли из "Кайзеркеллера" в "Топ Тен", куда мы давно рвались, и как раз в этот момент меня выслали из города. Я поехал домой, а ребята перебрались в классный клуб. Астрид и, кажется, Стюарт довезли меня до гамбургского вокзала. Я в одиночку проделал долгий путь в поезде до Голландии. Оттуда я добрался до Англии на корабле. Поездка растянулась на целую вечность, денег у меня было немного, и я молился, чтобы их хватило. Мне пришлось добираться от Харвика до Ливерпул стрит стейшн, а затем на такси до Юстона. Там я сел в поезд до Ливерпуля. Как сейчас помню, я вез усилитель, купленный в Гамбурге, старый чемодан, коробки с вещами, бумажные пакеты с одеждой и гитару. Нести все вещи сразу я не мог. Я стоял в коридоре поезда, обложенный багажом со всех сторон, а поезд был набит солдатами, которые без перерыва пили. Наконец я доехал до Ливерпуля и на такси добрался до дома – мне едва хватило денег. Домой я прибыл без гроша. Все, что я заработал, ушло на проезд. Я вернулся в Англию совсем один, но вскоре выяснилось, что одновременно со мной выслали Пита и Пола, и они опередили меня. Похоже, Бруно не захотел, чтобы "Битлз" покинули его клуб, и, когда там случайно вспыхнул пожар, донес в полицию. Бруно заявил, что это мы подожгли его кинотеатр. Полицейские арестовали Пита и Пола, несколько часов продержали в участке на Рипербане, а потом отправили самолетом в Англию. Депортировали, в общем. Через несколько дней вернулся и Джон, потому что ему не имело смысла оставаться в Гамбурге, а Стюарт немного задержался, решив остаться у Астрид. Я вздохнул с облегчением; до этого я только и думал, что вся наша группа выступает в Гамбурге, а я торчу в Ливерпуле". barracuda18659
Стюарт Сатклифф : «Мы работали в „Кайзеркеллере“ последнюю неделю, когда за нами явились полицейские, потому что у нас не было разрешения на работу. Пола и барабанщика Пита депортировали еще вчера, их увезли в наручниках в аэропорт. Меня, ни в чем не виноватого, обвинили в поджоге кинотеатра, где мы ночевали. Я пришел в клуб и узнал, что меня разыскивает чуть ли не вся полиция Гамбурга. Остальных ребят уже арестовали, поэтому я пошел сдаваться – улыбаясь, рука об руку с Астрид. В то время я еще не знал об обвинениях. У меня отняли все вещи, в том числе очки, и заперли в камере, где я просидел шесть часов без еды и воды на жесткой деревянной скамье. Я подписал составленные по немецки показания о том, что о пожаре мне ничего не известно, и меня отпустили. На следующий день Пита и Пола отправили домой самолетом, а мы, с Джоном остались без денег и без работы. Полиция запретила нам работать, мы и без того подлежали депортации за трехмесячное нелегальное пребывание в стране. На следующий день Джон уехал домой. А я до января жил у Астрид. Сейчас она смывает с меня всю грязь, накопившуюся на мне за последние несколько месяцев. Господи, как я люблю ее!» (60) Джон : "Всех депортировали, а я остался в Гамбурге играть с другой группой. Хуже не придумаешь – в наши то годы жить в чужой стране одному, без чьей либо помощи (76). Все свои деньги мы уже истратили. У меня не осталось ни гроша, а торчать в Гамбурге без денег даже на еду – это не шутка, особенно накануне Рождества. Путь домой был ужасен (67). Я до слез жалел сам себя, всю дорогу до Ливерпуля голодал (63). Усилитель мне пришлось тащить на спине, и я жутко боялся, что его обнаружат. За его провоз я не заплатил. Я был убежден, что никогда не доберусь до Англии (67). К тому времени, как я добрался домой, я был так измотан, что связался с остальными лишь через несколько недель. В восемнадцать или девятнадцать лет месяц – это очень долгий срок, я не знал, чем все они занимаются. Я отдалился от остальных, чтобы подумать, стоит ли продолжать в таком же духе (80). Я размышлял: "Этим ли я хочу заниматься?" Я всегда считал себя поэтом или художником и потому гадал: "Это ли мне нужно – ночные клубы, сомнительные места, депортации, кретины в клубах?" Сейчас это назвали бы декадансом, но в те дни такое творилось только в Гамбурге, в клубах, где играли группы, и в стрип клубах. Я много размышлял о том, стоит ли продолжать (76). Когда Джордж и Пол нашлись, они были злы на меня, потому что понимали, что, если бы не я, они могли бы по прежнему работать. А я просто отдалился от них. Видите ли, отчасти я монах, а отчасти дрессированная блоха. Чтобы выжить, я должен знать, когда следует остановиться (80). Так или иначе, спустя некоторое время я пришел к выводу, что нам надо было бы поработать в Ливерпуле, в мире бита. Бит процветал, было обидно терять даром опыт, который мы приобрели, вкалывая ночи напролет в Гамбурге" (63). . . Пол : "После Гамбурга наши дела складывались не слишком удачно. Все нуждались в отдыхе. Я ждал, что все будут созваниваться со мной, обсуждать, как быть дальше, но на западном фронте перемен не предвиделось. Никто из нас не звонил друг другу, я был не столько удручен, сколько озадачен этим и гадал, сколько все это продлится и кончится ли когда нибудь. Я стал работать на заводе электрических катушек "Масси и Коггинс". Отец велел мне найти работу. Я говорил: "У меня уже есть работа, я играю в группе". Но после нескольких недель безделья отец заявил: "Нет, ты должен найти настоящую работу". Он буквально вытолкал меня из дома: "Не найдешь работу – можешь не возвращаться". Поэтому я пришел в бюро найма и спросил: "Можно ли получить работу? Подыщите мне хоть какую нибудь. Я готов взяться за первое попавшееся дело". Для начала мне предложили подметать двор "Масси и Коггинса". Я согласился. Я пришел на завод, но кадровик сказал: "Принять тебя уборщиком мы не можем – ты способен на большее". И меня взяли в мастерскую, решив, что у меня есть перспективы роста. Конечно, мной остались недовольны – я не слишком хорошо наматывал катушки. Однажды Джон и Джордж вызвали меня во двор, который я должен был подметать, и сказали, что мы выступаем в клубе "Кэверн". Я отказался: "Здесь мне дали постоянную работу, мне платят семь фунтов четырнадцать шиллингов в неделю. Меня учат. Это здорово, о большем я не мечтаю". Я не шутил. Но, несмотря на то что в ушах у меня по прежнему звучали отцовские предостережения, я подумал: "К черту! Я не могу всю жизнь проторчать здесь". Я перелез через стену и больше ни разу не появлялся на заводе. И, как вскоре выяснилось, правильно сделал". Джон : «Я постоянно твердил: „Поговори с отцом как следует, скажи, чтобы он отстал от тебя. Он тебя не ударит, побоится, что ты его убьешь, – ведь он уже старик“. Отец обращался с Полом, как с ребенком, – стриг ему волосы, даже в семнадцать и восемнадцать лет запрещал одеваться по собственному вкусу. И Пол всегда слушался отца. Когда тот велел Полу найти работу, Пол бросил группу и начал работать на грузовиках, повторяя: „Мне нужна постоянная работа“. Мы не верили своим ушам. По телефону я заявил ему: „Или ты возвращаешься сейчас, или никогда“. Ему пришлось делать выбор между мной и отцом, и в конце концов он выбрал меня» (72). Джордж : "Нам устроили выступление. Аллан Уильямс свел нас с неким Бобом Вулером, конферансье из дансинга. Он послушал нас и заказал афишу: «Прямо из Гамбурга – „Битлз“. Может быть, мы выглядели как немцы, ведь мы отличались от всех своими кожаными куртками. Мы выглядели нестандартно и играли по своему. Успех был огромным». Пол : "Все мы оделись в черное, привезенное из Гамбурга. Ливерпульские девушки постоянно спрашивали нас: «Вы немцы?» Или говорили: «Я слышала, что вы из Гамбурга». Джон : "Внезапно мы стали популярными. Хотя семьдесят процентов слушателей считали, что мы немцы, нас это не заботило. Даже в Ливерпуле мало кто знал, что мы здешние. Все думали, что мы из Гамбурга, и удивлялись: «А они здорово говорят по английски!» Еще бы, ведь мы родились в Англии! В тот вечер мы наконец выбрались из своей скорлупы и дали себе волю. Впервые нас принимали так бурно. Именно в тот момент мы поняли свою цену. До самого отъезда в Гамбург мы думали, что играем лишь, неплохо, но недостаточно здорово. Только вернувшись в Ливерпуль, мы поняли, как выросли, и увидели, во что превратились. Все остальные по прежнему играли всякую дрянь из репертуара Клиффа Ричарда" (67). Пол : «Гамбург совершенно измотал нас. Помню, когда я вернулся домой, отец решил, что я стою одной ногой в могиле. С виду я был похож на скелет. Я сам не замечал разницы, я пустился во все тяжкие!» Пол : «Мы начали выступать в клубе „Кэверн“. Там было душно, сыро, темно, шумно и весело. Как обычно, поначалу слушателей собиралось мало, но потом люди узнали о нас. Мы умели развлечь их. Позднее это умение стало нашим козырем, когда мы играли вживую или делали записи, – мы были неистощимы на выдумки». Джордж : «Обычно мы играли в часы ленча. Мы вставали, шли в „Кэверн“ и играли от полудня до двух часов. Атмосфера была расслабленной, мы пили чай с сандвичами, курили на сцене, пели пару песен, а потом рассказывали анекдоты. Это понравилось даже Брайану Эпстайну, хотя перед большой аудиторией он советовал нам вести себя иначе». Джон : «Во времена клуба „Кэверн“ мы вели себя как нам вздумается, ломали комедию, валяли дурака, спрыгивали в зал – в общем, вытворяли что хотели» (64). Пол : «Мы выходили на сцену с булочками с сыром и сигаретами, и нам казалось, что здесь мы действительно чего то добьемся. Предохранители в усилителях часто перегорали; пока их чинили, мы пели песню из рекламы хлеба „Санблест“. Мы исполняли пародии. Я, например, передразнивал Джета Харриса из „The Shadows“. Известно, что однажды он свалился со сцены, и я тоже свалился, как он, – это был непревзойденный трюк». Джон : «Нил – наш администратор. Он был с нами с самого начала и учился в школе с Полом и Джорджем» (64). Нил Аспиналл : "Когда «Битлз» вернулись из Гамбурга, выяснилось, что им необходим транспорт, чтобы добираться до клуба «Кэверн» и возвращаться обратно. Одно время они ездили в клуб на такси, и все деньги, которые они зарабатывали, доставались таксистам. У меня был фургон, я нуждался в деньгах, поэтому Пит (я дружил с ним и одно время жил у него дома) сказал остальным, что я мог бы возить их. Мне причитался один фунт в день, что было неплохо: в неделю я зарабатывал семь фунтов, гораздо больше, чем когда работал бухгалтером стажером, – в то время мне платили всего два с половиной фунта. Я отвозил ребят в клуб, ехал домой, выполнял задания, по заочному курсу, а позднее заезжал за ними – так все и пошло. Вскоре я окончательно потерял интерес к бухгалтерии, бросил учебу и стал постоянно работать с группой. Это было здорово, так начиналась эпоха, рок н poлла в Ливерпуле, и это будоражило меня. Я познакомился с Полом, когда нам было лет одиннадцать, хотя подружились мы несколько лет спустя. С ним я учился, в средней школе. В первый год мы попали в один и тот же класс, а потом продолжали учебу на разных потоках. Джордж учился в той же школе, но был годом младше. Мы часто курили вместе за бомбоубежищем на детской площадке. Мои первые воспоминания о Джоне, связаны с улицей Пенни Лейн в Ливерпуле. Кажется, мы шли домой к Полу, мне было пятнадцать лет. В то время все увлекались скиффлом, мы ходили друг к другу в гости и играли на разных инструментах, но, насколько я помню, никаких групп не создавали. Помню, ми вышли из автобуса на Пенни Лейн и стали кого то ждать. Я спросил: "Кого мы ждем?" Тут остановился автобус, из него вышел парень в обнимку с каким то стариком, и, разговаривая о чем то, они пошли прочь. Через несколько минут парень вернулся, и кто то спросил его: "Кто это был?" – "Не знаю, никогда раньше его не видел". Это мое первое впечатление от встречи с Джоном Ленноном. Что общего у него со стариком, которого он видел впервые? Но в этом весь Джон". Джон : "Мы всегда были настроены против джаза. По моему, это дряная музыка, она гораздо глупее рок н ролла и нравится только в студентах пуловера от «Маркса и Спенсера» (67). Джордж : «Я познакомился с Нилом в „клубе курильщиков“ – за бомбоубежищем возле школы, где мы курили на переменах. Все годы учебы в школе я продолжал видеться с ним; к тому времени, как мы закончили школу, он жил в доме Пита Беста, том самом, в подвале которого располагался клуб „Касба“. Нил работал бухгалтером, у него был маленький фургон, поэтому, когда нам понадобились машина и водитель, нам вдруг подумалось, что Нил не откажется подработать и согласится возить нас за пять шиллингов за поездку. Мы сложили всю аппаратуру в фургон, он отвез нас на концерт и с тех пор возил нас всегда. Так он стал нашим администратором». Нил Аспиналл : «В то время они много выступали в Ливерпуле и его окрестностях. Группам было где играть – в дансингах, ратушах, таких клубах, как „Кэверн“, „Железная дверь“, „Голубой ангел“, но все они были преимущественно джазовыми. Туда „Битлз“ не звали. Приходилось пробивать себе дорогу. В клубе „Кэверн“ играли музыку Кенни Болла и Акера Билка. Рок н ролльным группам разрешали выступать в перерывах и перед началом концерта основной, джазовой группы». Джон : «Джаз ни к чему не ведет, ничего собой не представляет, он всегда одинаков, а джазисты только тем и занимаются, что пьют пиво без меры. Мы ненавидели джаз, потому что нам не разрешали играть в джаз клубах» (67). Нил Аспиналл : "Часто после концерта мы, ехали в какой нибудь клуб, хотя бы в «Голубой ангел», чтобы узнать, что там, творится, и просто посидеть. Все вокруг знали друг друга. Музыканты из разных групп учились вместе, поэтому между ними возникал дух товарищества, но вместе с этим была и конкуренция. Тогда меня часто спрашивали: " Чем ты занимаешься?" К тому времени я уже давно бросил работу бухгалтера и потому отвечал: "Вожу группу". А мне говорили: "Да, да, знаю. Ну а чем ты зарабатываешь на жизнь?" Зато через пару лет те же люди вздыхали с завистью: "Нy и счастливчик ты, Нил". Ринго : «Наша группа тоже вернулась в Ливерпуль. Нам пришлось нелегко, мы искали работу, зарабатывали мало. Я по прежнему играл с Рори, а „Битлз“ были сами по себе. Иногда мы выступали в одном и том же зале, поэтому я начал бывать на их концертах. Мне нравилось, как они играют, нравились их песни, их манера держаться, и я понял, что эта группа лучше нашей». Джордж : "Мы начали выступать в дансингах. Там всегда собиралось сразу несколько групп, не меньше пяти, мы выходили на сцену вслед за кем нибудь, отрабатывали свое отделение и приобретали все большую популярность. Нас любили за то, что мы были уже опытными и много чему научились в Германии. Зрители не верили своим глазам. Все группы были похожи друг на друга, как близнецы, а потом появлялись мы, начинали прыгать и топать ногами. Настоящие дикари в кожаных костюмах. Нам понадобилось время, чтобы понять, насколько мы лучше остальных групп. Вскоре мы увидели, что, куда бы мы ни приехали, на наши выступления собирается все больше и больше зрителей. Люди приходили послушать именно нас, а не просто потанцевать. В те дни, когда мы только начинали, приобретая популярность в маленьких клубах, где никто не придавал "Битлз" особого значения, все было здорово. Во множестве старых клубов веселились по настоящему. А мы стали хорошей, сыгранной группой". barracuda18659
Джон : "Главное, для чего выходят на сцену, – это установить контакт со зрителем. Мы ходили на все фильмы с Элвисом и другими певцами, когда еще жили в Ливерпуле, и все ждали их появления (и я тоже ждал), и, как только кумир появлялся на экране, все поднимали крик. Мы думали: «Отличная работа». Вот потому большинство музыкантов и выходят на сцену. Это хороший стимул для всех исполнителей. В самом начале, когда мы играли в дансингах, туда часто приходили слушательницы, которых теперь назвали бы "фанами" или "группи", и после выступления можно было переспать с кем нибудь из них. Большинство девушек расходилось по домам со своими приятелями, но небольшая группа оставалась ждать музыкантов или других артистов. Им было все равно, кого ждать, – комика или пожирателя стекла, лишь бы этот человек появлялся на сцене" (75). Пол : «Мы не просто развлекались, но и выполняли утомительную работу. Мы играли и в таких местах, где в нас швыряли мелкими монетами. Чтобы обезоружить зрителей, мы прекращали играть и собирали эти монеты. Мы думали: „И поделом им, больше не будут бросаться“. Наши карманы были полны мелочи». Джон : "Помню один зал, где мы играли. Там было столько народу, что мы решили, что среди слушателей наверняка найдутся менеджеры, и у нас прибавится работы. Мы не знали, что администрация наняла вышибал, чтобы агенты не могли даже приблизиться к залу. Поэтому никто не подошел к нам, кроме одного администратора, которому мы понравились и который предложил нам несколько концертов и пообещал платить по восемь фунтов за вечер. Это было на пару фунтов больше, чем мы обычно получали, поэтому остались довольны (67). Джордж : «В клубах Ливерпуля часто вспыхивали драки – это было уже после Гамбурга, когда мы начали разъезжать по дансингам». Пол : «Хамблтон Холл пользовался дурной славой из за драк. Во время одного выступления, как только мы заиграли „Хали Гали“, слушатели направили друг на друга огнетушители. К концу песни все вымокли до нитки, пролилось немало крови». Джордж : "Мы вернулись из Гамбурга в ноябре 1960 года, а в апреле 1961 года мы снова отправились туда. Ко второй поездке мне уже исполнилось 18, поэтому я смог присоединиться к группе, а проблем, связанных с депортацией Пола и Пита, нам удалось избежать. Питер Экхорн во всем разобрался. Ему принадлежал клуб «Топ Тен», где нам предстояло играть; то, что он приложил столько усилий, означало, что он стремится заполучить «Битлз», и мы были только рады поработать там. Приехав в Гамбург, мы начали играть в "Топ Тен" и жить над клубом, в грязной комнатушке с пятью раскладными койками. В соседней комнате жила худая старушка по имени Мутти. От нее воняло. Она убирала туалеты – там они были вконец запущены". Пол : "В каждом немецком туалете есть уборщица, мы подружились с одной из них, Мутти. Каждый раз, заходя в туалет, надо было положить на блюдце десять пфеннигов. А когда кого нибудь начинало рвать, Мутти вбегала с ведром и выгоняла пьянчугу. Поэтому в этом туалете не часто можно было встретить блюющих людей. Мутти нашла плавучий дом для меня и моей тогдашней подружки. Однажды к нам приехали девушки – Синтия и Дот Poyн и нам понадобилось жилище. С помощью Мутти мы нашли приличный плавучий дом". Ринго : «В клубе „Топ Тен“ мы спали на раскладных койках, за нами присматривала Мутти. Нам приходилось нелегко, но нам было всего двадцать лет, нас это не заботило, а будоражило. У нас открылись глаза, мы покинули дом и родину. Гамбург был потрясающим; думаю, в двадцать лет любое место кажется таким. Мне Гамбург напоминал Сохо». Пол : "В этот приезд в Гамбург мы начали носить битловские прически. Это была еще одна попытка убедить слушателей: «Заходите, мы отлично играем рок н ролл». Джордж : "На нас заметно повлияли Астрид и Клаус. Помню, однажды мы пошли в бассейн, у меня намокли волосы и прилипли к голове, а Астрид и Клаус сказали: «Оставь так – это здорово». У меня с собой все равно не было вазелина, и я подумал: «Это замечательные люди, и, если они думают, что так будет лучше, оставлю так». Их совет придал мне уверенности, волосы высохли, естественно спадая вниз. Позднее такая прическа стала частью нашего образа. До тех пор я зачесывал волосы назад, но они не сдавались без борьбы и снова ложились на лоб, когда я мыл голову. (Они как раз отросли для битловской стрижки!) Чтобы зачесывать волосы назад, мне приходилось густо смазывать их вазелином. Помню, однажды я подстриг Джона, а он попытался подстричь меня. Мы сделали это из озорства, только один единственный раз, но он, помню, подстриг меня не так профессионально, как я его". Джон : «Больше я никогда и никого не стриг» (65) Джордж : «А потом мы увидели кожаные брюки и подумали: „Ого! Надо обзавестись такими!“ Астрид отвела нас к портному, который сшил нам Nappaleders – отличные штаны. А еще мы нашли в Гамбурге магазин, где продавали настоящие техасские ковбойские сапоги. Осталось лишь раздобыть денег. Нам даже предложили их в рассрочку. У всех у нас были маленькие розовые кепки, купленные в Ливерпуле. Так у нашей группы появилась своя форма: ковбойские сапоги, кепки и черные кожаные костюмы». Джон : «Во второй приезд нам платили лучше, поэтому мы купили кожаные штаны и стали похожими на четырех Джинов Винсентов, только помоложе» (63). Джордж : "В клубе «Топ Тен» была установлена система микрофонов «Бинсон Эко» – серебристые и золотистые аппараты с миниатюрным магнитофоном «Грюндиг», зеленый индикатор которого подмигивал при увеличении громкости. Звучание было просто замечательным – как у Джина Винсента в "Be Вор a Lula. В "Топ Тен" мы подыгрывали уйме разных певцов. Там выступал певец Тони Шеридан. Мы встретились с ним в первый приезд, теперь он обосновался в Гамбурге. Ему удалось получить постоянную работу в клубе, а мы аккомпанировали ему". Ринго : «Выступать с Тони Шериданом было здорово. В 1962 году я подыгрывал ему вместе с Роем Янгом, а Лу Уолтерс играл на басе. Это было замечательно. Топи вспыльчивый человек. Стоило кому нибудь заговорить с его девушкой, как он шел устраивать разборки, тогда как мы продолжали играть. Затем он возвращался и присоединялся к нам, весь залитый кровью, если в драке побеждал не он. Но музыкантом он был отличным». Джордж : "У Тони Шеридана были свои достоинства и недостатки. К достоинствам относилось то, что он хорошо пел и играл на гитаре. Нам было полезно играть вместе с ним, потому что мы еще учились: чем больше групп мы видели и слышали, тем лучше это было для нас. Тони был старше нас, опытнее в бизнесе, а мы только начинали разбираться, что к чему, мы были энергичными, но наивными. Поэтому общение с Тони шло нам на пользу, но в то же время он оказался занудой. Из Англии он сбежал, попав в какую то переделку, и часто ввязывался в драки. Помню, в одной из драк разбитой бутылкой ему перерезали сухожилие на пальце – к счастью, не на той руке, которой он играл на гитаре. После этого, когда он играл, поврежденный палец неестественно торчал в сторону. В клубе "Топ Тен" по вторникам устраивали конкурсы талантов. Зрители выходили на сцену и пели, а нам приходилось аккомпанировать им. Какое то время мы занимались и этим, причем доводили людей до точки, абсолютно изматывая их. Помню, однажды появился тип, который играл на саксофоне. В то время мы плохо разбирались в музыке, знали только названия нот. Он заиграл на саксе, а мы начали подыгрывать ему, а затем решили приколоться. Кивнув друг другу, мы вдруг резко сменили тональность, продолжая играть как ни в чем не бывало. Саксофонист не понял, что произошло, но попытался подстроиться под нас. Потом мы прошептали друг другу: "Си бемоль", – и снова сменили тональность. Мы изводили того парня, а он отчаянно пытался понять, в какой же тональности мы играем, и тщетно подстраивался под нас. Иногда немцы выходили на сцену и пытались петь вещи Литтл Ричарда или Чака Берри, не зная слов. Они помнили звучание слов, но не понимали их смысла, особенно если речь шла о таких песнях, как "Tutti Frutti". К тому же немецкий акцент не годился для рок н ролла, поэтому пение больше напоминало истерику. Самым забавным и достойным упоминания был такой случай: мы по прежнему играли песни с последних пластинок, в том числе "Shakin' All Over" ("Меня всего трясет") Джонни Кидда и "Пиратов", и там были такие слова: "Shivers down my backbone, shaking all over..." ("Мурашки по спине, дрожь во всем теле"), а немцы думали, что мы поем "Schick ihn nach Hanover" ("Пошли его в Гановер") – это означает то же самое, что и английское "пошли его в Ковентри", то есть подальше. Мы учились быть сыгранной группой, выучили уйму песен, импровизировали во время исполнения тех песен, которые хорошо знали. Мы обрели уверенность в себе, но не успокаивались на достигнутом и думали: "Вот если бы нам удалось записать пластинку!" И вот однажды, когда мы выступали в "Топ Тен", случилось важное событие. "Знаете, в зале присутствует Берт Кемпферт". – "Это еще кто такой?" – "Как! Берт Кемпферт – автор "Wonderland By Night", продюсер студии звукозаписи. Говорят, он сейчас ищет молодые таланты". – "О, черт, значит, надо играть как следует". Пол : "Для Берта Кемпферта, лидера группы и продюсера, мы вместе с Тони Шериданом записали пластинку «My Bonnie» («Моя милашка»). Мы решили назваться "Tony Sheridan und die Beat Brothers". Но это название никому не понравилось, и нам предложили: "Лучше назовитесь просто "The Beat Brothers", так будет понятнее немецким слушателям". Мы согласились, и у нас появилась пластинка". Джон : «Когда поступило это предложение, мы думали, что все получится само собой. Немецкие пластинки были дрянными. Наша просто обязана была получиться лучше. Мы спели пять песен, но они никому не понравились. Немцы предпочитали такие вещи, как „My Bonnie“. Тони Шеридан пел, а мы подыгрывали ему. Это было ужасно. Так смог бы сыграть любой» (63). Джордж : «А еще мы записали песню „Ain't She Sweet“ („Разве она не мила“). Мы были немного разочарованы, потому что надеялись, что это будет наша собственная пластинка. Хотя мы спели „Ain't She Sweet“ и сыграли инструментальную вещь „Cry For A Shadow“ („Плач по тени“) без Шеридана, на пластинке не указали даже наше название. Вот почему такой жалкой выглядела попытка фирмы позднее, когда мы стали знаменитыми, выпустить эту же пластинку под названием „Битлз“ и Тони Шеридан». Но сначала то нас переименовали в «Бит Бразерс». Еще одну пластинку мы записали с Лу Уолтерсом, бас гитаристом из группы Рори Сторма. Этот парень считал, что он умеет петь. Он сам заплатил за запись, как мы когда то поступили в Ливерпуле с песней «That'll Be The Day». barracuda18659
Все файлы расположенные на проекте matrix.clan.su были взяты из открытых источников. Все материалы на проекте предназначены исключительно для ознакомления, без целей коммерческого использования. Все права на публикуемые аудио, видео, программные, текстовые и графические материалы принадлежат их владельцам и администрация не несет ответственность за их использование. Ни администрация проекта, ни хостинг-провайдер, ни любые другие лица не могут нести ответственности за использование материалов данного сайта! Входя на проект matrix.clan.su вы автоматически соглашаетесь с данными условиями.
